Выстрел на Лахтинской - Владимир Михайлов

Профессор Канев жил в небольшом особняке на Жуковской. Найдя нужный номер дома, Маргонин с минуту постоял у высоких двустворчатых дверей с медной табличкой «Профессор Александр Николаевич Канев» и решительно повернул кольцо звонка. Дверь открыли, его пригласили войти, видимо, приняв за больного.

В приемной находилось уже несколько человек — трое мужчин и одна женщина. Маргонин сел за круглый столик рядом с фикусом в большой деревянной кадке и стал просматривать журналы. Наконец очередь дошла и до него.

Маргонин оказался в просторном кабинете, все стены которого занимали полки с книгами. Комната обильно освещалась заходящим солнцем. За огромным письменным столом с красивыми резными тумбами сидел широкоплечий мужчина с круглым лицом и внимательными серыми глазами. Маргонин опустился в кресло и буквально утонул в нем.

— На что вы жалуетесь? — мягким голосом спросил Канев.

— Пока, к счастью, ни на что. Я из милиции,

— И что же вас привело ко мне? — удивленно произнес профессор.

— Видите ли, мы расследуем случай гибели заведующего кафедрой медфака Панкратьева. В связи с этим мне пришлось познакомиться с трудами научного съезда врачей Средней Азии. В прениях по докладу Николая Петровича вы отметили ряд недостатков в его исследованиях. В чем был прав, а в чем неправ Панкратьев?

— Это разговор надолго. А у меня правило — больные прежде всего. Надеюсь, вы разрешите закончить прием?

— Конечно, я подожду.

Через полчаса ушел последний посетитель, и профессор, наконец, освободился. Он усадил Маргонина на диван, придвинул к нему небольшой столик и, попросив немного подождать, через минуту появился с подносом, на котором стояли красиво расписанный чайник, две пиалы, варенье и ваза с виноградом.

— Теперь я к вашим услугам, — произнес Канев, аккуратно и не спеша разливая чай. — Случай трагической гибели профессора Панкратьева потряс нас всех. Я слышал, будто в его смерти обвиняют жену?

— Это не совсем так, — сделав несколько глотков чая, сказал Маргонин, — мы просто хотим разобраться во всех обстоятельствах дела и рассматриваем разные версии.

Канев заговорил медленно, тщательно расставляя слова в четких фразах, как будто читал лекцию студентам:

— Николай Петрович был очень обидчивым человеком и после моего выступления на съезде долгое время со мной не разговаривал. А после отчета на ученом совете и замечаний коллег Панкратьев вообще замкнулся в себе.

И вот четвертого августа вечером, дату я помню точно, Николай Петрович пришел ко мне домой.

— Он и раньше бывал у вас? — спросил Маргонин.

— В том-то и дело, что нет, — отхлебнув из пиалы, продолжал Канев, — профессор Панкратьев был замкнутым и нелюдимым человеком, в гости мы друг к другу не ходили, поэтому его появление меня удивило.

«Думал зайти к вам ранее, да как-то неудобно было, а теперь узнаю, что вы в отпуск уезжаете... Я хотел бы обсудить результаты исследований с вами...» — говорил он быстро, возбужденно, комкая концы слов.

Затем Николай Петрович разложил на столе протоколы опытов. Мы долго обсуждали результаты его исследований. Введение группы контрольных наблюдений показало, что яд полностью отмыть из крови не удается. Впрочем, это было мне ясно с самого начала. Ведь яды концентрируются не только в плазме, но и в печени, селезенке, лимфатических железах... Вам это понятно? — с сомнением посмотрел профессор на Маргонина.

— В общих чертах.

— Ну, что будет неясно, переспрашивайте. Далее Николай Петрович рассказал мне буквально следующее: «На днях ко мне на работу пришел больной эритремией, и я решил проверить свою теорию в опыте на человеке. Собственно говоря, лишь первую часть опыта, а именно — отмывание крови».

— А что такое эритремия? — спросил Маргонин.

— Это болезнь, при которой увеличивается количество эритроцитов, то есть красных кровяных шариков. Если у здорового человека их число не превышает пяти миллионов, то у больных эритремиеи оно увеличивается до шести-семи миллионов. Лечат это заболевание кровопусканиями. Так вот, Николай Петрович сделал больному кровопускание и решил отмыть эритроциты, а заодно посмотреть под микроскопом, не разрушились ли они. Но опыт не удался, хотя Николай Петрович и отмывал кровь в центрифуге, недавно полученной из Франции.

Как я понял, это ужасно расстроило профессора Панкратьева — он возлагал на новую центрифугу много надежд.

— Почему же так получилось? — заинтересовался Маргонин.

— Кровь больного при центрифуговании свернулась. Известно, что у человека кровь свертывается быстрее, чем у животных. На результат опыта, по-видимому, подействовала и жара — вероятно, необходима специальная центрифуга с охлаждением...

После долгих споров мы пришли к выводу, что о применении предложенного Панкратьевым метода человеку пока не могло быть и речи.

— Пока? — переспросил Маргонин.

— Да, именно пока, — подтвердил Александр Николаевич, — со мной нехотя согласился и Панкратьев. Я опять-таки посоветовал в случае отравлений делать вначале кровопускание, а затем переливать пострадавшему кровь от донора. «Но где-то сейчас уже переливают кровь?» — спросил тогда Панкратьев. «В Москве, Ленинграде, Харькове. Думаю, что не за горами освоение этого метода в Ташкенте», — ответил я.

Я понимал, что наш разговор означал для Панкратьева крушение всех его надежд: ведь разработка какого-либо метода лечения в эксперименте должна обязательно закончиться использованием его для человека, иначе незачем, как говорят, и огород городить. Когда я узнал о гибели Николая Петровича, то сразу подумал, что его смерть в какой-то мере была результатом и нашего с ним нелицеприятного разговора. Но поступить иначе я не мог, да и не предполагал в то время, что это произведет на него столь сильное впечатление, — тяжело вздохнул Канев.

— Панкратьев в то время переживал тяжелую личную драму, — вмешался Маргонин, — ему все казалось, что молодая жена его не любит. Видимо, Николаю Петровичу не следовало жениться на женщине моложе его почти на 30 лет.

— Гм... — пригладил усы Канев, — моей жене столько же, а мне уже скоро пятьдесят, но живем мы, как говорят, душа в душу... А вообще многому студенты медфака могли бы поучиться у Панкратьева. Своими идеями он мог наделить десятки научных работников, и какими идеями! Тут и консервация сердца теплокровных животных, и сохранение тканей человека в течение долгого времени, и оживление нервов, и прижизненное промывание крови... Если бы Николай Петрович не погиб, то, возможно, через несколько лет мы были бы свидетелями больших открытий в области медицины...

 

В деканате Маргонин узнал, что студентка медфака Римма Медведева — ближайшая подруга Марины сейчас находится на занятиях по микробиологии. Кафедра микробиологии располагалась в одном из кирпичных домов, построенных на территории больницы после организации медицинского факультета.

Открыв тяжелую дверь с медной, начищенной до блеска ручкой, Маргонин оказался в коридоре. Справа и слева несколько дверей вели в аудитории. На одной из них кнопками был приколот лист ватмана с надписью «Лаборатория». Маргонин вошел. Почти всю комнату занимал длинный стол, на котором стояло несколько микроскопов. За одним из них сидел молодой человек и что-то рассматривал, время от времени подкручивая микрометрический винт. Увидев вошедшего, он поднялся с места.

— Я хотел бы видеть студентку Медведеву, — сказал Маргонин, — в деканате мне сообщили, что она занимается здесь.

— Хорошо, я ее вызову, вы пока присядьте, — и молодой человек указал на стоящий у окна стул.

Через несколько минут по коридору застучали каблучки, и в комнату вошла девушка со светлыми волосами, заплетенными в две длинные косы, с ямочками на щеках и большими голубыми глазами. Чем-то она напоминала Маргонину Аню, от которой он недавно получил письмо с обещанием приехать после окончания учебного года в школе.

— Мне хотелось бы побеседовать с вами о Марине Панкратьевой, — сказал ей Маргонин.

В это время в лабораторию с гомоном и шумом ввалилась стайка студентов.

— У нас сейчас занятия по микробиологии. Профессор распорядился, чтобы мы работали здесь, так как все аудитории заняты, — сказал один из них.

Маргонин с Медведевой вышли.

— Я из уголовного розыска, — он показал свое удостоверение. — Здесь, как я вижу, нам побеседовать не удастся, может быть, зайдем в кафе и выпьем по чашечке кофе, а заодно и поговорим.

— Не знаю, удобно ли это будет, — неуверенно ответила Римма.

— Мне кажется, никакого криминала здесь нет. Я бы мог пригласить вас в милицию как свидетельницу, но, полагаю, так будет лучше.

Несколько столиков небольшого кафе, расположенного невдалеке от больницы Полторацкого, стояли на нависшей над Саларом деревянной террасе. Здесь было прохладнее, внизу несла свои быстрые желтые воды небольшая речка. Белый с голубым навес защищал от солнечных лучей. Официант услужливо осведомился — чай, кофе, пирожные?