Выстрел на Лахтинской - Владимир Михайлов

— Мне было стыдно — вдруг все узнают, что мы с профессором спали на полу.

— Гм... мне кажется, что эта причина не настолько серьезна, чтобы обманывать следствие. Ну, ладно. Скажите, где находился револьвер после выстрела и почему на нем нет следов крови? Прошу на этот вопрос ответить точно и правдиво.

— Как я припоминаю, револьвер лежал после выстрела на постели. Он был чуть испачкан кровью, но я его вытерла, а затем положила на стол в прихожей. Когда какой-то мужчина побежал вызывать скорую помощь, я снова взяла револьвер и даже выходила с оружием во двор.

— Если вы говорите правду, то ваш поступок меня крайне удивляет. Вы ведь понимаете, что после убийства или самоубийства все должно оставаться на месте, чтобы не затруднять следствие. Вы ведь и судебную медицину изучали?! Зачем же вы это сделали?

Она ответила не сразу. Сидела потупившись, затем подняла на Сазонова глаза, полные слез, тяжело вздохнула и проговорила с трудом:

— Я взяла револьвер потому... Потому, что сама тоже хотела покончить с собой.

— Вот как! Неужели вы так сильно любили своего мужа? Не каждая жена решилась бы на это!

— Я не просто любила Николая Петровича. Я боготворила его. За ум, за талант ученого. Он был необыкновенный человек во всем. Я бы покончила с собой тогда. Остановило одно: мама. Она тяжело больна. Это убило бы ее.

— Марина Андреевна, — сказал следователь как можно мягче, — я хотел бы вам верить, но, к сожалению, в ваших поступках много противоречивого, и это вызывает большие сомнения. Судите сами, сначала вы говорили, что муж застрелился на кровати и вы перенесли его с постелью на пол. Теперь утверждаете, что он спал на полу. Чему верить? На первых допросах вы заявляли, что не трогали револьвер, а теперь говорите, что брали его в руки, даже обтерли и хотели выстрелить в себя. Где гарантия, что вы не придумали это объяснение, чтобы оправдать себя?

Профессор не был левшой, а между тем выстрел произведен в левый висок... Вы понимаете, слишком много говорит не в вашу пользу, и я должен вас предупредить: если вы не сумеете доказательно объяснить эти противоречия, улики оборачиваются против вас. В последний раз советую: расскажите всю правду, какой бы горькой она ни была. Вам станет легче, и суд учтет ваше чистосердечное признание... Ну, Марина Андреевна...

— Поверьте, я сказала правду, — она всхлипнула.

— Но нужны факты, факты, Марина Андреевна.

— Мне больше нечего добавить.

Сазонов написал обвинительное заключение и поехал с ним к прокурору для утверждения.

— Так все-таки призналась она в убийстве? — спросил прокурор, листая обвинительное заключение на двух десятках страниц.

— Нет, категорически отрицает свою вину, утверждает, что профессор застрелился сам.

— Ну, а вы... уверены, что это убийство?

— Безусловно, — заявил следователь, — обвиняемая все время говорит неправду, путается в собственных показаниях. Вначале она утверждала, будто муж застрелился на кровати, и она уже потом перенесла умирающего на пол...

— Зачем ей было обманывать?

— Объяснение смехотворное — боялась огласки, что они с профессором спали на полу, я же думаю, ей надо было как-то объяснить отсутствие револьвера на постели, куда он непременно должен был упасть из руки профессора.

Убийство подтверждается и необычным для самоубийц входным пулевым отверстием; оно на левом виске, но известно, что левшой профессор не был. Далее, если мы согласимся с тем, что муж якобы перекрестил Марину Андреевну уже умирая, то фотография, сделанная после смерти Панкратьева, вновь уличает обвиняемую во лжи. Поворачивая к ней голову, он должен был испачкать кровью затылок, спину, подушку.

— Каковы же, по-вашему, мотивы преступления?

— Суть, полагаю, в том, что обвиняемая разрывалась между матерью и мужем, жизнь ее превратилась в сплошное терзание. Она искала выход. Вот она и пришла к мысли об убийстве. Рано утром пятого августа Марина вернулась с базара и застала профессора еще спящим. Тогда она вытащила из-под подушки револьвер и выстрелом в левый висок убила мужа, чтобы решить, как ей казалось, все проблемы.

— Логично ли это? Прежде чем утвердить обвинение, я хочу подробнее ознакомиться с приведенными в деле документами.

Вечером, когда посетители уже разошлись, а за окном стемнело, прокурор зажег настольную лампу и начал внимательно читать объемистое «Дело по обвинению М. А. Панкратьевой в преднамеренном убийстве мужа». Вновь и вновь перелистывал он его. Сперва выводы, сделанные следователем, казались незыблемыми, но постепенно возникали сомнения. Ну, хотя бы то, что профессор был жив некоторое время после выстрела. Значит, лужа крови, хорошо видная на фотографии, образовалась постепенно.

И выходит, что если Марина, как она утверждает, подняла револьвер сразу же после выстрела, то кровь, естественно, и не могла затечь в дуло. Далее, экспертиза допускает, что профессор мог сделать сознательные движения тотчас после выстрела, то есть перекрестить жену. Вполне вероятно, что Панкратьев тогда приподнялся, поэтому и не испачкана кровью спина.

Да и мотивы преступления не были, по мнению прокурора, достаточно обоснованы. Чтобы решиться на убийство, нужна активная злая воля. Это хорошо знал прокурор, много лет имея дело с преступниками. Вряд ли это свойственно молодой интеллигентной женщине. В любом случае надо было расспросить о Марине подробней. Хотя бы ее товарищей, подруг по институту. Следствие, к сожалению, не сделало это.

Что и говорить, было немало фактов, которые свидетельствовали в пользу версии об убийстве. И все же некоторые обстоятельства снова и снова настораживали прокурора. Вот, к примеру, в обвинительном заключении как бы подчеркивается, что «религиозная мещаночка» убила своего мужа за то, что он сделал открытие, подрывающее самые основы религии.

Почему, кстати, Сазонов не поинтересовался, действительно ли Панкратьевым сделано важное открытие? Мало ли что напишет тот или иной корреспондент. А ведь это легко могли подтвердить многочисленные коллеги профессора по медфаку.

Но Панкратьев, как видно из тех же материалов дела, сам был религиозным человеком. Не зря же написал он келейное письмо митрополиту Никандру. Впрочем, здесь, как и в некоторых иных случаях, заметно противоречие. Профессор однажды сказал своему сотруднику Тарасову, что был атеистом еще до революции. Если он мог сказать неправду в этом случае, то почему не мог сделать это и тогда, когда рассказывал одному из своих соседей о неких «крупных суммах», якобы предложенных ему кем-то за научное открытие?

Все эти соображения прокурор изложил письменно. И на обложке дела размашисто написал: «Начальнику следственного отдела гормилиции. На доследование».

 

Зинкин вызвал в свой кабинет Сазонова и Маргонина, сообщил им о возврате дела на доследование. Все трое понимали — это их недоработка, просчет в ведении следствия.

— Дело решено передать Маргонину, теперь он полностью за него отвечает, — тон начальника был приказным.

— Ясно. Когда передать? — спросил побледневший Сазонов.

— Немедленно. И ты, Георгий Викторович, не спрашиваешь, отчего так решили?

Сазонов молчал.

— Потому, что твоя версия зашла в тупик, а ты этого не видишь. А тебе, Леонид, советую выяснить, что было главным в жизни профессора, поглубже познакомиться с его исследованиями, детально разобраться в них, побеседовать откровенно с коллегами Николая Петровича и подругами его жены, выяснить, что за человек Марина.

Уполномоченным уголовного розыска часто приходилось самим следить за подозреваемым человеком, самим его допрашивать и вести всю следственную работу — работников в милиции не хватало. Маргонину уже не раз приходилось бывать в роли следователя, и он был уверен, что справится с порученным делом. Необходимо было собрать новые факты, тщательно все проанализировать и установить, наконец, убили ли Панкратьева — и кто это сделал — или он застрелился сам. А «белых пятен» в деле было довольно много.

Маргонин прежде всего пришел на кафедру физиологии. У входа в добротное кирпичное здание стоял, кого-то поджидая, молодой человек в коротком черном халате. На поводке он держал небольшую рыжую собачку, которая заливалась жалобным лаем.

— Здравствуйте, доктор Тарасов!

— Откуда вы меня знаете?

— Именно таким я и представлял вас, когда знакомился с делом Панкратьева. Моя фамилия Маргонин.

Молодой человек чуть растерялся, но быстро овладел собой и, передав служителю собаку, пригласил Маргонина в кабинет, где еще недавно работал его шеф. Над письменным столом висело изречение: «Я не вижу оснований для пессимистических взглядов, согласно которым искусственное превращение мертвого вещества в живое никогда не удастся. — И. Лееб».

Заметив, что гость внимательно читает эти слова, Тарасов разъяснил:

— Любимое выражение профессора. Он много работал как раз для того, чтобы подтвердить это.