Выстрел на Лахтинской - Владимир Михайлов

Тарасов рассказал, что работает на кафедре физиологии уже три года, со времени окончания медфака. Исследования, в которых он ассистировал профессору, касались возможности спасения жизни собак и кроликов. Животным предварительно вводили смертельные дозы морфия, после чего у них извлекали значительную часть крови и старались отмыть яд физиологическим раствором. Затем «очищенную» кровь вновь вводили кролику или собаке.

— В результате большинство животных выживало. Правда, были и неудачные опыты. Профессор в таких случаях говорил, что в науке все возможно, бывают иногда и неудачи.

— Я слышал, что профессор работал и в других направлениях? — осведомился Сазонов.

— Да. Николай Петрович работал в области реанимации. Реанимация — значит оживление. Николай Петрович производил опыты над нервами холоднокровных животных — лягушек. Нервы помещали в 0,85‑процентный раствор поваренной соли. В таком растворе нерв на третьи сутки совершенно терял свои основные физиологические свойства — возбудимость и проводимость. Но после того, как на него действовали атомарным кислородом, свойства нерва восстанавливались.

Когда же на нерв воздействовали фотокатодными лучами, то процесс восстановления жизнедеятельности нерва происходил еще эффективнее. По мнению профессора, эти опыты указывали на возможность оживления тканей, в которых скрытая жизнь сохранилась. Николай Петрович считал, что после смерти не все клетки нашего тела гибнут тотчас же. Если вовремя оказать казалось бы уже умершему человеку[3] высококвалифицированную помощь, его можно будет оживить.

Сазонов все это слушал очень внимательно и неожиданно перебил Тарасова:

— Правда ли, что подобные исследования приведут в дальнейшем к возможности оживления давно умерших людей? Ну, например, рассказывают, что профессор забальзамировал своего сына, чтобы потом оживить его, — осведомился Сазонов.

— Панкратьев полагал, что при современном состоянии науки сделать это невозможно. Однако научная мысль не стоит на месте. Если можно добиться того, чтобы, казалось бы, уже мертвый нерв восстановил свою функцию, то в дальнейшем, по-видимому, можно будет добиться оживления мертвых, даже мумифицированных тканей.

Возможно, он мечтал и об оживлении своего сына. Но вслух об этом не говорил. А мы этого вопроса не касались — ведь это пока граничит с фантастикой. Сейчас же мы работали над другой проблемой, — увлеченно рассказывал Тарасов. — Речь у нас шла лишь о возвращении к жизни человека, который только что умер и клетки головного мозга которого еще не успели погибнуть. Для этого мы и пытались разработать лечебные мероприятия.

— Вы несколько лет работали с Панкратьевым бок о бок, — продолжал расспрашивать следователь. — Не замечали ли вы у него каких-либо физических недостатков?

— Нет, не замечал, — пожал плечами Тарасов.

— Не приходилось ли вам наблюдать, в какой руке он держал, например, скальпель? Может быть, он был левшой?

— Нет, во время экспериментов над животными Николай Петрович всегда держал скальпель в правой руке и вставлял иглу в вену животного тоже правой рукой, — разъяснил Тарасов.

— Как относился профессор к религии? Он верил в бога?

— Об этом даже говорить абсурдно, — возмутился Тарасов. — Когда разговор касался религии, он не раз утверждал, что был атеистом еще до революции.

— И, наконец, последний вопрос. — Сазонов устало посмотрел на молодого ученого. — Считаете ли вы, что Панкратьев покончил жизнь самоубийством?

— Не думаю, чтобы это было так. Правда, в последний год нам не везло. Собаки, над которыми проводили исследования, погибали от разных причин. Не удалось получить и желаемых результатов с помощью нового аппарата, на который профессор возлагал много надежд. Все это, безусловно, сказывалось на нем.

В последнее время Николай Петрович был подавленным, мрачным, раздражался по каждому пустяку.

— Возможно, это было связано с неравным браком?

— Профессор был одержимым в науке и, по-моему, личная жизнь его интересовала гораздо меньше, чем научно-исследовательская работа, и неудачи в исследованиях действовали на него удручающе. Правда, нас он подбадривал, говорил, что тема новая, малоизученная, а путь ученого вовсе не усыпан розами.

Как я узнал от сотрудников, очередной опыт профессор назначил на 6 августа. И вдруг накануне — стреляется. Это нелогично.

— Да, — согласился Сазонов.

 

Из прокуратуры Ташокруга прибыло письмо с визой прокурора: «Товарищу Сазонову. Прошу разобраться».

Письмо было следующего содержания:

«Приблизительно в середине июля с. г. я зашел пообедать в студенческую столовую медфака. За соседним столиком беседовали ассистент терапевтической клиники Сибирский и студентка Марина Панкратьева. Речь, как я мог понять, шла о каком-то яде. Марина просила, чтобы Сибирский помог достать его. В то время я не придал значения разговору, но, узнав, что профессор убит, решил сообщить об этом факте в прокуратуру...

 

Попов А. И., студент медицинского факультета».

Клиника госпитальной терапии, куда направился Сазонов для беседы с Сибирским, размещалась на втором этаже бывшего кадетского корпуса. Пройдя через высокие двери, следователь оказался в просторном холле.

— Сюда без халата нельзя, — остановила его пожилая нянечка.

Сазонов предъявил удостоверение, после чего няня достала из шкафа хрустящий накрахмаленный халат, подала его Сазонову и проводила в ординаторскую.

Через несколько минут туда стремительно вошел невысокий молодой человек — волнистые, зачесанные назад волосы, черные глаза. Он приветливо улыбнулся. Следователь представился, и Сибирский пригласил его к себе в маленький кабинет, где усадил в глубокое кожаное кресло.

Сазонов сразу же приступил к делу.

— Извините, что пришлось оторвать вас от больных, но вопрос важный и даже несколько щекотливый. Нам стало известно о разговоре, который не так давно имел место между вами и супругой Панкратьева. Марина Андреевна будто бы просила у вас яд. Сейчас ведется следствие по делу о возможном убийстве профессора, и поэтому я прошу вспомнить подробности этого разговора.

Сибирский вначале удивленно поднял брови, затем нахмурился, потер пальцами лоб.

— Приблизительно в начале июля, — начал вспоминать Сибирский, — я зашел пообедать в столовую рядом с больницей. Ее часто посещают преподаватели и студенты медфака, так как здесь готовят вкусно и недорого. За мой столик села хорошо известная мне студентка 5‑го курса Турбина-Панкратьева и, пока мы ждали обеда, спросила, каким образом можно отравить собаку быстро и без мучений для животного. У нас произошел примерно следующий разговор:

Я. Как отравить собаку, вам гораздо лучше расскажет Николай Петрович.

Она. Муж на охоте. Я хочу отравить собаку до его приезда.

Я. Он приедет, и вам за собаку достанется. Но если уж вы так хотите, отравите ее морфием. Впрысните большую дозу... и только.

Она. Собака не будет мучиться?

Я. Не думаю. А еще лучше — цианистым калием.

Она. Какая доза необходима для собаки?

Я. Полагаю, что 0,2 грамма будет достаточно. У вас есть цианистый калий?

Она. В том-то и дело, что нет. А его можно достать?

Я. Николай Петрович вам добудет.

После этого разговор перешел на другие темы, — закончил Сибирский.

 

Выйдя из клиники, Сазонов оказался на аллее, обсаженной молодыми тополями. «Какой прекрасный сад скоро вырастет здесь!» — подумал он. Его обгоняли молодые люди в белых халатах — студенты медфака.

Мимо проехала карета скорой помощи. Она остановилась у приемного покоя, и санитар вывел из машины скорчившуюся от боли пожилую женщину. Сазонов помог ему довести больную до двери. А из головы все не шел рассказ Сибирского: если бы яд нужен был Марине в самом деле для собаки, проще было бы и впрямь спросить у мужа — он ведь постоянно вводил животным большие дозы яда, в частности, морфия. Следователь решил обратиться за консультацией к профессору Тарковину — судебному медику, мнение которого среди юристов считалось окончательным.

Иван Васильевич Тарковин вел практические занятия со студентами. Он передал лаборанту ключ, попросил открыть свой кабинет и провести туда гостя. Через полчаса профессор освободился, и Сазонов подробно рассказал о возникших у него сомнениях по поводу смерти Панкратьева.

— В деле много неясного, — сказал он. — Почему, например, Николай Петрович очутился на полу, если стрелялся на кровати? Как утверждает жена профессора, она его туда перенесла. Но почему же на кровати не осталось пятен крови, ведь кровотечение было обильным? Как случилось, что на полу было постелено на двоих? Дальше. Следствию стало известно, что жена покойного примерно за месяц до его кончины просила у доктора Сибирского яд, якобы для того, чтобы умертвить собаку. Не собиралась ли она отравить мужа? Не исключено, что она все же раздобыла яд и напоила им профессора, а когда отрава не подействовала, застрелила его, инсценировав самоубийство?