Большие пожары - Константин Ваншенкин

— Завтра к одиннадцати,— сказал Гущин.

— Я тогда с утра съезжу тормоза продую.

Шел дождь, зарядил и не переставал. Такой дождь был бы хорош летом над тайгой, сейчас он был ни к чему.

Осень. Осенью все они понемногу приходили в себя. Кончался пожароопасный период, отпускались парашютисты. Одни из них жили в городе, другие в маленьких районных таежных городках и селах, женились там и осели прямо в оперативных отделениях. Таким летом было легче, дом рядом. Теперь у них было много времени, отдыхали, нужно было хорошенько отдохнуть после трудного лета. Некоторые учились в вечерней школе, в лесном техникуме, даже в институте — привлекала перспектива стать летнабом.

Летнабы писали подробные отчеты о работе своих оперативных отделений в летний период. После этого областная база готовила общий отчет для центральной базы, для Москвы. В общем, освобождался Гущин лишь глубокой зимой, только тогда он брал отпуск.

Лена хотела приноровиться к нему, тоже отдыхать зимой, но он твердо отверг эту жертву. Он не может, но ради чего ей лишать себя юга, моря. И, по правде говоря, в трудное летнее время с бесконечным напряжением и нервотрепкой ему иногда хотелось побыть одному, после длинного жаркого дня перекусить где придется: в забегаловке с самообслуживанием или в «Поплавке», над рекой, прийти домой в пустую квартиру, принять душ и лечь, лечь, чувствуя, что еще минута, и не хватит сил дойти до дивана. Он взглядывал на книжные полки, на уютную зеленую лампу, думал: «Мирского давно ничего не читал, только по специальности». И тут же засыпал. Ему самому было странно и совестно, но он на время как будто совсем забывал про Лену, лишь вспоминал о ней изредка, тревожился и забывал снова, но к концу ее отпуска он уже тосковал и ждал ее с нетерпением. На вокзале, ожидая ее поезд, он начинал волноваться и потом слегка отчужденно смотрел на нее, Необычную, измененную разлукой и загаром, чуть-чуть чужую. Но вскоре ему казалось, что она и не уезжала, лишь густой загар напоминал об этом. В том санатории, куда из года в год ездила Лена, был только общий пляж, она была покрыта загаром, но груди оставались трогательно белые, тянулись белые полоски — следы от бретелек.

Вторично Гущины расставались зимой, когда уезжал в отпуск он.

Он ездил в Москву. Друзья из центральной базы бронировали для него номер в гостинице «Москва» (если уж приезжать в столицу, то останавливаться нужно в центре, а не где-нибудь на выставке). С легким чемоданом в руке он проходил мимо толпы бесполезно ожидающих у окошка администратора, поднимался в номер и сразу подходил к окну. И куда бы ни выходили окна: на Охотный ряд, на Манежную площадь или на площадь Революции, за окнами была Москва, удивительная и прекрасная, всегда оживленная: неиссякаемый и неостанавливающийся людской поток, а наперерез ему поток автомобилей с вьющимися дымками выхлопов.

Он звонил друзьям и шел к ним в гости со своими сибирскими подарками — кедровыми шишками, иной раз даже с выделанной медвежьей шкурой, ездил в воскресенье к кому-нибудь из них на дачу, ходил там на лыжах. Московскую погоду он переносил труднее, чем сибирские морозы,— из-за ветра. Но все же главным образом развлекался он один. По вечерам он, отдохнув перед этим, приняв душ, гладко бритый, в свежей сорочке, направлялся в Большой, в Художественный или в Малый. Он досконально изучил репертуар этих театров. Днем он гулял, у него были уже выработанные замкнутые маршруты, например до Маяковской, по кольцу до площади Восстания и по улице Герцена — в гостиницу. Потом он лежал на диване и читал, покупал в магазине десяток книг и прочитывал, самые понравившиеся увозил домой. Раз в три-четыре дня он звонил поздно вечером, после театра, Лене, спрашивал: «Соскучилась?» Дома в это время уже начиналось утро. Слышимость была очень хорошая, лучше, чем у него между базой и оперативными отделениями.

Иногда его начинала мучить совесть: вот он проводит отпуск в Москве, а нет, чтобы поехать на родину, в Сухой Ключ. Но с другой стороны, что он там будет делать столько времени? И отпуск у него все же один раз в году. Он ведь был в Сухом Ключе дважды, когда сам выезжал на пожары в тот район,— Сухой Ключ попадал в границы громадной территории, обслуживаемой его базой. Оба раза он, правда, смог там пробыть только по нескольку часов, но повидал родных, и они его повидали — начальник — у него люди, техника, самолеты Времена, однако, теперь были другие, циркуляция, как он говорил, повысилась, один из его дядьев с женой побывал у него в городе, погостил недельку. Впервые родственники видели Лену.

К середине отпуска он по-настоящему отсыпался, и порой ночью ему уже не спалось, он лежал и думал о себе, о своей жизни, о Лене, с которой ему, конечно, очень повезло, о Сухом Ключе, о матери, о детстве. И несмотря на то что он был сейчас в Москве, в прекрасной гостинице, в самом центре, Сухой Ключ не казался ему очень уж глухим и далеким, Сухой Ключ тоже был прекрасен. Он много думал о Мишке, с астрой болью и с тихой грустью вспоминал брата, представлял себе, каким бы он мог быть теперь. Он очень тосковал, что у них с Леной нет детей.

Отпуск кончался. Андрей накупал множество московских гостинцев: сластей и всяких вещей (потом оказывалась, что чуть ли не все это было и у них в городе) и уже торопился, волновался, удивлялся, как это он уехал на такой долгий срок, что это с ним такое.

Приближалась весна. Работали курсы по повышению квалификации летнабов и парашютистов-пожарных. Состав проходил медкомиссии, экзаменовался в классификационных комиссиях. Только после этого Гущин мог продлить им свидетельства. Заключались новые договора с ГВФ, утверждалось раскрепление отделений за летнабами, и уже тогда начиналась подготовка к лету оперативных отделений — забрасывалось горючее, взрывчатка, инструктировалась наземная лесная охрана.

Реки еще были подо льдом, даже на открытых местах еще лежал снег, а вое уже готовилось, накапливалось, собиралось с силами, чтобы преградить дорогу огню, когда он взревет в спелых сибирских лесах.

На базе напряженно шла подготовительная работа. Гущин ставил вопрос о выселении из дома жильцов и других организаций, убедительно ссылаясь на тесноту и невозможность работать в таких условиях. Ему обещали пойти навстречу.

2

Лето было нелегкое, Сергей устал страшно. Но теперь можно было отдохнуть. Он уже привык и втянулся в свою работу, с этого года стал он инструктором парашютно-пожарной службы, старшим в группе из десяти человек, опять вроде командиром отделения. Много прошло времени с тех пор, как послал он родителям первое письмецо отсюда, указав обратный адрес Мариманова. Интересно, что ничего там не было, никто не приходил ни из милиции, ниоткуда. Пацан-тракторист действительно вспахал огород. Родители так и не поняли, что произошло. А он? Жалел ли он, что сорвался тогда и уехал? Кто знает. Трудно прыгать с ПО-2 да и с ЯК-12 (хорошо, сейчас дали «Антона», полутораплан АН-2 — мировая машина, с нее и прыгать сподручней, как из «Дугласа», из пассажирской кабины) и с «Антона» трудно прыгать на крохотный «пятачок» среди ощетинившихся хвойных вершин, в особый грозный мир, объятый вблизи ревущим огнем, неприятно и жутко прыгать туда, словно там идет бой. Трудно идти по тяжелой таежной тропе, таща на себе парашюты, палатку, продукты, взрывчатку, инструмент — все таща на себе. Трудно дышать в дыму, трудно подойти к огню, к кромке пожара, где температура может достигать нескольких сот градусов, где за десять метров от огня загорается одежда и не сразу заметишь пламя в солнечном свете дня.

Им старались помочь, пытались прокладывать минерализованные полосы с помощью авиации, бросали специальные бомбы с химикатами, стеклянные ампулы, устанавливали на самолетах специальные выливные устройства. Но вое это не давало нужного эффекта. С наземными силами и средствами тушения, с разными насосами и мотопомпами здесь, на этих огромных пространствах, тоже было трудно, оставалось прыгать и тушить самим.

Этой осенью Сергей получил премию среди других лучших работников базы. Начальник спросил его:

— Ну как, Лабутин, учиться не думаешь?

— Да надо бы.

— Надо, надо, учиться обязательно надо. Из тебя летнаб классный получится.

— Да все руки не доходят, Андрей Васильевич.

Он неожиданно вспомнил, как сразу после войны в его памяти всплыла одна теорема, далеко на Влтаве. Но какая? Морща брови, тщетно пытался снова вызвать ее, она вертелась где-то близко, но не давалась. Может быть, он еще вспомнит потом?

На главной улице, возле столовой, Сергей увидел «Победу» начальника, зашел в столовую и сразу заметит Петьку — Тележко приехал обедать. Сергей тоже сел, выпил пива, Петьку спрашивать не стал, тот за рулем не пил, это у него было твердо. Вышли на улицу. Рядом, у кинотеатра, гнулась длинная очередь. «Судьба солдата в Америке»,— прочел Тележко. Подошли к кассам, там стояли знакомые летчики, взяли и им два билета, очередь даже не роптала. Но выяснилось, что Петька вечером занят, идет куда-то в гости.