Лишь - Эндрю Шон Грир

растерял студенческой стройности). Спа-центр он тоже обходит стороной. А потому извлекаются старые добрые эспандеры, и каждое утро со всей лишьнианской прытью он исполняет «героев» и «дровосеков» из давно утраченного пособия (между прочим, посредственного перевода с итальянского), каждый день занимаясь все меньше и меньше, асимптотически стремясь к нулю.

Их дни расписаны по часам. Для них устраивают ланч al fresco[42] на залитой солнцем городской площади, где не один и не два, а добрый десяток итальянцев советуют ему намазать солнцезащитным кремом розовеющее лицо (ну разумеется, он намазал лицо кремом, к тому же что они вообще знают со своей роскошной бронзовой кожей?). Дальше по программе лекция Фостерса Лансетта об Эзре Паунде[43], посреди которой озлобленный старикан закуривает электронную сигарету с зеленым огоньком; в Пьемонте такие в новинку, и журналисты гадают, уж не курит ли он местную марихуану. Затем следуют бесконечные интервью со старомодными матронами, укутанными в лиловый лен («Извините, мне нужен interprete[44], я не понимаю ваш американский акцент»), которые задают ему высокоинтеллектуальные вопросы о Гомере, Джойсе и квантовой физике. Лишь, никогда не попадавший на радар американской прессы, а потому совершенно не привыкший к серьезным вопросам, строит из себя балаганную фигуру и отказывается философствовать на темы, которые выбрал предметом своих книг именно потому, что их не понимает. Матроны уходят в приподнятом настроении, но с пустыми руками. На другом конце вестибюля журналисты хохочут над остротами Алессандро: он явно умеет себя подать. В довершение всего их два часа везут на автобусе в какой-то старинный монастырь в горах. Когда Лишь спрашивает о розовых кустах на виноградниках, Луиза объясняет, что розы предостерегают о надвигающихся болезнях.

– Роза гибнет первой, – говорит она, подняв палец. – Как птица… Как там у вас говорят?

– Канарейка в шахте.

– Sì. Esatto[45].

– Или как поэт в латиноамериканской стране, – проводит параллель Лишь. – Новый режим всегда убивает их первыми.

Триптих эмоций на ее лице: сначала удивление, потом коварная ухмылка сообщницы и, наконец, чувство стыда – то ли за мертвых поэтов, то ли за них самих, то ли за все вместе.

Впереди церемония награждения.

* * *

Когда в девяносто втором раздался тот судьбоносный звонок, Лишь был дома. «Срань господня!» – донеслось из спальни, и Лишь кинулся на подмогу, решив, что Роберт ушибся или поранился (он крутил с физическим миром опасный роман, притягивая столы, стулья, ботинки, точно электромагнит). Роберт сидел на кровати в старой футболке и со сдвинутыми на лоб очками в черепаховой оправе, вперив грустный взгляд бассета в вудхаузовское полотно с обнаженным Лишь. На коленях у него лежал телефон, под боком – газета, над которой опасно зависла рука с сигаретой.

– Звонили из Пулитцеровского комитета, – произнес он ровным голосом. – Представляешь, я все эти годы неправильно его называл.

– Тебе дали премию?

– Он не Пули́тцеровский, а Пу́литцеровский. – Роберт обвел комнату взглядом. – Срань господня, Артур, мне дали премию.

Само собой, это нужно было отметить, и тем же вечером вся старая компания – Леонард Росс, Отто Хэндлер, Франклин Вудхауз, Стелла Барри – ввалилась в хижину на Вулкан-степс и принялась похлопывать Роберта по плечу; Лишь еще никогда не видел его таким застенчивым в кругу друзей и одновременно – таким гордым и счастливым. Роберт уткнулся лицом в плечо высокого, линкольноподобного Росса, а тот потер ему голову, словно бы на удачу, а скорее всего – потому что так они делали в молодости. Они смеялись и болтали об этом без умолку – о том, какими они были в молодости, – а Лишь слушал и дивился, ведь ему они уже тогда казались старыми. Они пили кофе из потертого металлического термопота, потому что к тому времени почти все, включая Роберта, завязали с алкоголем; кто-то на пару с кем-то раскуривал косяк. Лишь вернулся к своей прежней роли восхищенного наблюдателя. В какой-то момент его заприметила Стелла и двинула к нему своей журавлиной походкой; она была костлявой и угловатой; эта высоченная, некрасивая женщина так грациозно и самоуверенно воспевала свои недостатки, что в глазах Лишь они превратились в достоинства. «Я слышала, ты теперь тоже пишешь, – проскрипела она. Затем глотнула вина из его бокала и с озорным огоньком в глазах добавила: – Вот тебе мой единственный совет: не получай никаких премий». Сама она, разумеется, получила уже не одну, а когда попала в «Уортоновскую антологию поэзии», обессмертила себя навеки. И вот она, подобно Афине, сходит с небес, чтобы помочь юному Телемаху. «Получишь премию – и тебе конец. Будешь до конца жизни читать лекции. Больше ни строчки не напишешь. – Она постучала ногтем по его груди. – Не получай никаких премий». Потом клюнула его в щечку и ушла.

Это была последняя встреча школы Русской реки.

Церемония проходит не в монастыре, где продается мед местных пчел-затворниц, а в актовом зале, который власти Пьемонта за неимением у священной обители собственного подземелья выстроили в скале прямо под монастырем. Заняв отведенные им места в зале (где сквозь открытую заднюю дверь виднеются сгущающиеся тучи), подростки взирают на происходящее с монашеской покорностью и печатью молчания на устах. Престарелый комитет рассаживается вокруг поистине королевского стола, тоже в молчании. Говорить будет симпатичный итальянец (выясняется, что это мэр); когда он поднимается на сцену, раздается раскат грома; выключается микрофон; выключается свет. По залу прокатывается «А-а-а!». Сосед Лишь, молодой писатель, до сих пор не проронивший ни слова, наклоняется к нему и говорит: «Сейчас кого-то убьют. Интересно, кого?» «Фостерса Лансетта», – шепчет Лишь и только потом понимает, что знаменитый британец сидит позади них.

Загорается свет: никого не убили. Из потолка шумно выдвигается экран для проектора, и его, как полоумного родственника, блуждающего по дому, отправляют обратно. Церемония продолжается, мэр обращается к публике по-итальянски, и под эти медовые, переливчатые, бессмысленные звуки клавикорда мысли Артура Лишь, подобно космонавту в открытом космосе, дрейфуют к астероидному поясу его собственных треволнений. Ибо ему здесь не место. Получив приглашение, он сразу подумал, что это полный абсурд, но из Сан-Франциско все мероприятие казалось таким абстрактным, таким удаленным во времени и пространстве, что он не раздумывая включил его в план побега. Однако теперь, когда пот крапинками темнеет на его белой рубашке и поблескивает в редеющих волосах, он понимает, что все это неправильно. Не он ошибся с машиной; машина ошиблась с ним. Теперь он понимает: это не какой-нибудь там абсурдный итальянский конкурс, над которым можно посмеяться в компании друзей; тут все по-настоящему. Престарелые судьи в жемчугах; подростки на скамье присяжных; раздраженные и дрожащие от нетерпения финалисты; даже Фостерс Лансетт, проделавший долгий путь, написавший длинную речь