Армада - Илья Бояшов

– Вы понимаете, чем это пахнет! – схватился за голову Главный электронщик, но ему резонно напомнили о римских легионерах, имевших обыкновение таскать за собой в походах коз и овец.

– Обезьяны должны быть взяты из этических соображений, – неожиданно заявил Психолог. – Как это ни по-дурацки выглядит, но мне не первый раз доносят о случаях привязанности к этим жеманным тварям! Некоторые матросы и даже мичмана наотрез отказываются расставаться со своими подругами. Я понимаю, что это звучит в крайней степени неординарно, но подобные явления фиксируются моими службами, о чем, вероятно, должен знать господин Главный электронщик. Я призываю проникнуться серьезностью нашего положения.

– Вы что, с ума посходили? А как же священники? – не веря своим ушам, накинулись на защиту нравственности ревнители ее остатков.

– Раз сложилось такое положение, обойдемся без проповедей! – резко отвечал Главврач. – Психические расстройства, которые, без всякого сомнения, последуют за запретами брать животных на борт, вызовут гораздо больше проблем!

– Животных? – возмутился кто-то из придворных. – Да вы бы поглядели на этих разнаряженных макак! Как они обмахиваются веерами! Точь-в-точь портовые дамочки. Им повсеместно шьют «стринги» и платья!

– Тем более!

– Это черт знает что такое!

– Безумный мир, безумные затеи, – бормотал Механик, порядочно к тому времени набравшийся. – А что вы будете делать, если эти хвостатые твари понесут от наших Ромео?

– Разве подобное может иметь место?

– Может иметь место все!

Итак, остров решено было немедленно бросать, ибо Армада разложилась на атомы. Матросы гоняли колибри, словно китайцы воробьев, – несчастные крошки замертво падали десятками тысяч. Пеликанье мясо (впрочем, как и крокодилье) шло в ход налево и направо – из него готовили аппетитные шашлыки. Кабанина и бегемотина уже считались деликатесом. Форменки на нижних чинах истрепались настолько, что большинство высадившихся стало походить на бежавших каторжников. Эти чумазые клошары, вооруженные ножами и отобранными у перепившихся офицеров револьверами, бродили по острову, ловили боцманов и били им морду. Мичмана и капразы сбивались в группы, остерегаясь попадаться на глаза озверелой матросне.

– На сборы – двадцать четыре часа! – распорядился Адмирал, наблюдая за тем, как осторожно уносят к брюхатому десантному вертолету его драгоценное кресло. – Объявить по громкоговорителям. Экипажам строиться на восточном берегу. Только в том случае им будут поданы катера и баркасы.

– Ваше Величество! Многие не желают возвращаться – они хотят остаться, подобно морякам с «Баунти», – доложили ему. – Несмотря на такое разорение, они…

– Тех, кто ослушается, польем напалмом, – был немедленный ответ. – Прежде собирается гвардия. Вы свободны, господа!

К вертолетам и водоплавающим танкам тотчас потянулись вереницы морпехов, сгибающихся под тяжестью ананасов, манго, бананов и фиников.

Вывозилось все: палисандровое дерево, бамбук, страусиные перья, бивни, рога, клыки саблезубых тигров, крокодилья кожа, каучук, только что выделанные шкуры ягуаров и леопардов и прочая бесчисленная дребедень.

Когда согнанные на берег расстриги увидели громадные серые туловища эсминцев, линкора и авианосцев, на бортах которых уже проступала ржавчина, многих стошнило. Боцманматы, первыми пришедшие в себя, забегали в своих черных тужурках, словно тропические тараканы, с пробудившимся усердием раздавая затрещины и заливаясь свистками. Привычка к повиновению чудеса вытворяла! У самых отъявленных матерщинников, оказавшихся в строю, теперь хватало сил лишь на то, чтобы в ответ на выкрикиваемые фамилии и номера пролаять обычное «да, господин старшина» и вновь добровольно обозначить себя винтом и шурупом закручиваемого механизма.

Адмирал, перенесенный «дойной коровой» прямо на мостик «Убийцы», наблюдал за ситуацией.

А зрелище получалось живописное!

После построений, перекличек и вычеркивания из списков личного состава расстрелянных, опившихся и сгинувших без вести, началась непрерывная погрузка тысяч оборванных, небритых, не опохмелившихся самцов, многие из которых, как и предсказывал Психолог, не пожелали расстаться с подругами. Несмотря на бесполезные крики и даже стрельбу, обезьяны загружались в баркасы наряду с людьми – кто голышом, а кто уже и в сшитых платьицах и сарафанчиках. «Маньки» чинно рассаживались на банках рядом с гребцами. Наиболее шустрые забирались на носы. Подруга того самого подлеца мичмана щеголяла в чулках, которые, несмотря на ее с вполне понятной кривинкой ножки, шли ей. Кроме того, она постоянно задирала юбку, показывая всем атласные трусики. Гомон и гул стояли в воздухе. Башни танков, направлявшихся к воротам линкора, были причудливо украшены банановыми гроздьями. Катера гнали перед собой бурунчики, похожие на пенку для бритья. Разношерстная орава отвозилась к «галошам», где под звуки «Пожара в джунглях» Вилла-Лобоса в исполнении уже знакомого симфонического оркестра загулявшие пропойцы карабкались на палубы по сброшенным веревочным лестницам или, толкаясь, поднимались по адмиральским трапам. У многих за плечами висели «сидоры», набитые плодами и деревом для поделок. Некоторые, словно предчувствуя что-то, везли с собой землю. Командиры нервничали, выполняя приказ о немедленной эвакуации. На «Гневном», не справляясь с нормативами, просто-напросто принялись спускать со шлюпбалок невесть откуда взявшиеся рыбачьи сети, которыми людей, мешки, чемоданы и обезьян поднимали на борт тоннами, точно селедку.

Наконец баркасы и катера оказались на посудинах, вертолеты вернулись почти что с пустыми баками. Несколько десятков опоздавших, натужно крича и захлебываясь, плыли к кораблям, качаясь на поднятых гигантскими винтами волнах – но муравейник уже захлопнул все двери. Армада снялась с якоря. Даже «маньки» перестали лепетать и попискивать и только головками вертели. Хвостатая подруга мичмана с «Отвратительного», показав зубы, ослепительные, как белые клавиши рояля фирмы «Байер», пыталась пройтись по фальшборту. Ее тут же сдернули, и никогда не церемонившийся с дамами мичман грубо закрыл ей рот своей лапищей.

И, словно предчувствуя что-то, Главный артиллерист судорожно принялся облизывать губы. В глазах его заметался неестественный диковатый огонек.

Остальные девяносто пять тысяч восемьсот тридцать четыре человека повернули в сторону острова головы. Несмотря на дым, этот последний лоскуток земли насквозь был просвечен солнцем. Редкие птицы еще взлетали над ним. Отсюда, с ненавистных железных коробок, остров по-прежнему казался очаровашкой. То, что на нем уже не ревели пумы и не трубили слоны, ничего не меняло. Дальномеры Хейнца и Говарда, цейсовские бинокли и даже допотопные, неизвестно откуда появившиеся у офицеров из свиты швейцарские подзорные трубы девятнадцатого века, в секунду уничтожая расстояние, притягивали его к корабельным бортам. И, следом за Главным артиллеристом, все на Армаде, от капраза до последнего вестового, внезапно поняли – даже без попугаев и кабанчиков остров был слишком соблазнителен, слишком хорош, чтобы ему можно было позволить вот так запросто существовать и дальше.

* * *

То, что потом случилось, Психолог, перерыв всего Фрейда и перечитав Эмингауса, назвал «синдромом милитаристски настроенного сознания с элементами неосознанной тяги к тотальному разрушению». И он в какой-то степени был прав! Ибо то, что произошло, невозможно было охватить рассудком – на аргонавтов впервые валилось нечто сакральное, запредельное, космическое. Настрадавшиеся вояки почувствовали, как в один момент все они оказались участниками вселенского действа. А тут еще и оркестр с чувством отхватил «Полонез Огинского». Короче, это был приказ свыше, очередная ухмылка дьявола, происки всех, канувших в Лету, вуду и брухо, извержение подсознательной тяги к всеохватывающему, всепоражающему свинству. Тысячи комендоров без всяких на то приказов и указаний вдруг бросились к своим «гнездам» и башням, грохоча по железу трапов стоптанными ботинками – и сотни офицеров с мостиков и палуб рванулись за ними. Пушки вздрогнули хоботами. Завизжали и сладостно заскрипели проснувшиеся поворотные механизмы, загудели электроприводы. Чудовищные башни одновременно повернулись. И в тот же миг корабельных артиллеристов охватило чувство, большее, чем страсть, большее даже, чем творческое помешательство. Окуляры поймали единственную за все это трижды проклятое время лакомую цель. Выпустить ее означало потерять всякий смысл тем десяткам тысяч, которых кормили, поили, одевали и гоняли лишь для одного только подобного сладостного мгновения. Вот от чего так сиял и трясся Главный артиллерист!

– Остановитесь, безумцы! – вскричал священник с «Убийцы». Однако воздетые к небу руки никого не вдохновили.