Кахатанна. Тетралогия (СИ) - Виктория Угрюмова

Последнее в представлении змея обозначает абсолютную пустоту.

Они останавливаются в некотором отдалении от храма, потому что Аврага Дзагасан отказывается двигаться вперед.

— С‑с‑ссмерть. — Кончик его хвоста нетерпеливо подергивается.

Джоу Лахатал поражен до глубины души. Ему сложно представить, какой враг может так напугать исполинского змея. Даже на драконов — своих вечных противников — он реагирует абсолютно иначе: неприязненно, с раздражением, но не со страхом. Аврага Дзагасан улавливает растерянную мысль своего седока:

— Не боюс‑с‑ссь, но мерзс‑с‑сско. Мерзс‑с‑сская сс‑с‑ссмерть.

— Рас‑с‑ссшипелся, — передразнивает Змеебог.

Он легко спрыгивает со спины змея и уверенно шагает вперед, проваливаясь по щиколотку в горячем сыпучем песке.

Оазис — это озеро зелени в море пустыни. И начинается так же, как всякое озеро. Заканчивается песчаный берег, и вот уже волны сочной изумрудной зелени накатываются на раскаленный край пустыни под порывами ветра. Ветер тоже меняет здесь свой характер, вкус и запах. Из жаркого, резкого, секущего мельчайшими частичками, плотного и удушливого он моментально превращается во влажный, теплый, легкий, как поцелуй скромницы. И воздух напоен запахами фруктов и свежей воды. Высокие пальмы приветливо шелестят громадными темно‑зелеными листьями и приглашают путника отдохнуть в их освежающей тени. Птицы поют так, словно пышущая, раскаленная жаровня пустыни не находится от них в нескольких сотнях метров. На берегу хрустального бирюзового водоема стоит храм, как игрушка, вырезанная искусным камнерезом из черного оникса. Некоторыми деталями и общим силуэтом он напоминает дворец Змеебога, однако все здесь гораздо строже и все‑таки намного беднее, ибо строили этот храм люди, а не бессмертные.

Но где же вайделоты, встречающие любого странника на пороге своей обители? Где мудрые старики, возвещающие судьбу и дающие те самые советы, от исполнения которых часто зависит исход самых важных событий? Что произошло здесь в очередной раз? И когда отдохнет от горестных событий многострадальная планета?

Наконец Джоу Лахатал обнажает меч и решительным шагом пересекает границу между песком и травой. Он быстро минует берег водоема и взбегает по низким широким ступенькам, на секунду замирает на пороге, прежде чем толкнуть двери.

— Нет опас‑с‑ссности, — раздается у него в голове, т только с‑с‑смерть…

Змеебог изо всех сил пинает тяжелые железные, усыпанные серебряными звездами двери, и они с грохотом падают к его ногам. Храм встречает его запахом сырости, тления и какой‑то странной тяжести, которая бременем падает на широкие плечи бессмертного, — ему трудно понять, что это, но словно невыплаканные слезы, нереализованные мечты, нерешенные задачи просятся к нему прямо в душу, потому что для них больше нет пристанища в тех душах, где они обитали раньше.

Двое жрецов‑ийя и человек восемь вайделотов сидят в высоких тяжелых креслах за овальным столом из мореного дуба. И столешница, и кресла, и их тела — все щедро притрушено пылью, затянуто тонкой паутиной. Они мертвы, и мертвы уже давно: высохшие мумии, пожелтевшие, сморщенные, в хорошо сохранившихся одеяниях. Это тем более странно, что в пустыне все разлагается с необычной скоростью.

Джоу Лахатал спотыкается обо что‑то довольно тяжелое, отвечающее металлическим звоном. Это горсть праха в груде доспехов…

* * *

Она не умела быть несчастной — никогда, ни при каких обстоятельствах. Горе — это еще не причина для того, чтобы чувствовать себя несчастливой, счастье не адекватно радости или покою. Потому тот, кто ищет счастья, должен приготовиться к каторжному труду и тяжелым испытаниям. А любовь — это не подарок свыше, доставшийся по счастливой случайности, но каждодневная, изнурительная, выматывающая работа. Это она помнила всегда, иллюзиями и тщетными надеждами не обольщалась, сражалась и только крепче сжимала зубы, когда было больно, а плакала — когда наступало облегчение и кусочек тишины находил место в душе. Там и слезы рождались, как благословенный дождь, смывающий корку грязи и зла. И оставалась самой собой, что бы ни было. Потому что предательство не поможет и от смерти не спасет и только сделает ее еще более страшной, а жизнь — невыносимой. И еще — не стремилась никогда прожить не свою жизнь. Потому что своя жизнь человеку нужнее, и за нее ему в конечном итоге отвечать, богов это тоже касается, даже в большей, может быть, степени.

Вы спросите, о чем это мы вдруг?

А ни о чем — о жизни, смерти, чувстве долга и собственного достоинства. Простые такие вещи, как камушки на морском берегу. Просыпаются сквозь пальцы, выстраиваются в причудливые формы и тут же рассыпаются, чтобы через минуту‑другую сложиться в новый узор. И это никогда не закончится, не исчезнет до тех пор, пока стоит мир.

Маленький храм Истины — самый маленький храм на всем Арнемвенде, крохотная изящная игрушка, ничем особенным не поражающая, кроме тишины, покоя и прелести. Те, кто пришли сюда, уже все знают. Те, кто сумел найти дорогу, произнести подлинное имя, у кого хватило смелости и сил, — это они выстроили Безымянный храм, это сама душа отвечает на такие вопросы, которые человек сам себе боится задать. Храм Истины — это облачко на небе, тень, которая существует лишь оттого, что есть свет, тишина, заметная лишь обладающему слухом. И ничего более.

О чем это мы? А ни о чем…

Вот она сидит, уставшая, загоревшая, немного печальная маленькая женщина, которая не расстается со своими мечами, но зато с легкостью расстается со страхом за собственную жизнь. Богиня Истины? Да нет, не очень похоже. Великая Кахатанна? Чем она так велика, чтобы с гордостью носить такое пышное имя? Маленькая Каз — девочка без возраста — перебирает камушки на морском берегу, и они просыпаются у нее между пальцами.

Кто придумал, что от нее зависит судьба Арнемвенда? Кто придумал, что при взгляде на эту девочку‑девушку‑женщину, так и не обретшую прожитых лет, каждый считает, что именно ее и ждал всю жизнь? Бесконечно тяжело нести на себе груз ответственности, бесконечно хочется быть не единственной, не такой желанной, простой… Но кто‑то придумал, что будет иначе. И не только придумал, но и воплотил. Нечего теперь винить Барахоя — нерешительного бога, это не его идея, нечего спрашивать с неведомого врага — он первый хотел бы, чтобы она исчезла из этого мира и воспоминаний не осталось.

С какой бы радостью она сейчас…

Нет, пора остановиться. Незачем говорить вслух, чего бы хотела она сама. Это не важно.

Каэ поднимается, туже затягивает пояс и подходит к своему коню. Что у нее на ресницах? Слезы? Но нечестно подглядывать. Ведь это была та минута тишины, которую каждый волен провести, как ему заблагорассудится. И она не входит в наш рассказ…

* * *

— Знаешь, я подумал, ты ужасно счастливая, — сообщает Барнаба, глядя на Каэтану блестящими розовыми глазами, похожими одновременно на пуговички и на оригинальные украшения из перламутра.

— Из чего ты делаешь этот вывод? — спрашивает она.

— Ну, у тебя есть я. А представь себе, что меня бы не было, — вот как бы ты это пережила?

— Даже не представляю.

— Видишь, — назидательно произносит Барнаба. — А так, я есть, и все у тебя в полном порядке.

Такая трактовка событий смешит Каэ, но ей не хочется обижать своего толстячка, поэтому она пытается до последнего сохранить серьезное выражение лица. Но как, скажите, это возможно, если Барнаба отрастил у себя на носу влажный, черный, блестящий шарик‑пуговку, как у собаки, енота или подобного зверя. Пуговка‑нос двигается во все стороны, чутко улавливая запахи, и придает лицу толстяка вид неописуемый и комический.

— Ты заметила? — не без кокетства спрашивает он, скашивая глаза к самому кончику.

— Это трудно не заметить…

— Подожди‑ка, дай я угадаю, — произносит Барнаба, — ты не в восторге, так?

— Как бы это поточнее выразиться: не вижу необходимости в такой нашлепке, что ли.

— Поразительное отсутствие вкуса и воображения, — возмущается Время. — Никаких смелых идей и неожиданных решений! Ты тормозишь развитие этого мира!

— Скажите пожалуйста, какой авангардист!

— Аван… кто?

… Великая Кахатанна, Суть Сути и Мать Истины, недавно вернулась из Курмы и теперь вовсю готовится к поездке на Иману. В ходе этой подготовки она сделала неожиданный вывод, что является прирожденным и талантливым домоседом, а многочисленные странствия, выпавшие на ее долю, есть не что иное, как ошибка или насмешка судьбы. Во всяком случае, неограниченное количество приключений было доставлено явно не по адресу. Она бы спокойно прожила и без таковых.

Интагейя Сангасойя с упоением варила варенье из вищен.

Сочные, крупные, темные, с капелькой медового света инутри, ягоды были уложены в серебряный тазик и установлены на бронзовом треножнике, на котором обычно курились благовония. И так, на маленьком огне, при непрерывном помешивании, как гласил рецепт, создавался настоящий шедевр. Барнаба в этом участвовал более чем активно: варенье требовалось отставлять на восемь часов, и он с охотой переносил тазик на этот отрезок времени в какое‑то иное пространство, а затем возвращал минута в минуту, когда нужно было снова ставить его на огонь. Такими темпами работа шла быстро, а усталость была почти незаметной. За вишнями настал черед абрикосов, затем — персиков, потом — обожаемой Барнабой хурмы и винограда.