История - нескончаемый спор - Арон Яковлевич Гуревич

в эпоху Каролингов во франкском государстве восторжествовал «вотчинный капитализм». Начиная с 30-х годов советские историки неустанно критиковали его, изображая этого венского профессора в качестве чуть ли не самого главного и опасного противника материалистического понимания истории. И вот к нему-то является молодой советский офицер и, не страшась суровой кары, которая постигла бы его в случае, если б о его визите стало известно «где следует», оказывает ему посильную поддержку. Е.В. Гутнова признает, что сам А.И. Данилов никогда об этом не рассказывал, и разгадка заключается в том, что вся эта история есть не что иное как легенда. По свидетельству Л.Т. Мильской, разбиравшей архив А.И. Неусыхина и, в частности, письма Данилова к нему, такой встречи не было, о чем Данилов прямо и написал своему учителю.

Зато о постоянном заступничестве А.И. Данилова за А.И. Неусыхина, подвергавшегося притеснениям после упомянутой кампании против «безродных космополитов и буржуазных объективистов», известно достоверно. Как пишет Е.В. Гутнова, и после кончины Александра Иосифовича А.И. Данилов оказывал материальную помощь его вдове и дочери — женщинам, в высшей степени неприспособленным к жизненным трудностям. Отношения между Даниловым, с одной стороны, и Неусыхиным и его семьей, с другой, выглядят в изображении Гутновой вполне идилличными. Но я припоминаю свой визит к Александру Иосифовичу вскоре после выступления Данилова, посвященного осуждению отечественных «структуралистов». Неусыхин был крайне подавлен происшедшим, а Маргарита Николаевна, его супруга, восклицала: «Если Данилов еще появится в нашем доме, я его метлой вымету!»

И А.И. Данилов, и Н.А. Сидорова были живыми людьми, со своими привязанностями и добрыми поступками, и именно этими сторонами они, по-видимому, прежде всего привлекали к себе нашу мемуаристку. Но если мы не склонны упускать из виду главное и решающее, а именно — их роль в науке, их вклад в медиевистику, их деяния на академическом и университетском поприщах, то перед нами вырисовывается вполне определенная и недвусмысленная картина. И Сидорова, и Данилов наложили на нашу профессию неизгладимый отпечаток, который я не в состоянии квалифицировать иначе, как мракобесие.

При всех индивидуальных различиях между ними можно отметить то, что и Сидорова, и Данилов, выступая в печати или устно, придерживались такого тона, что у слушателей или читателей не оставалось сомнений: высказанное ими не есть одно только выражение собственного мнения — они вещали от имени и по поручению неких официальных инстанций. Адреса этих инстанций были очевидны: идеологический отдел либо отдел науки ЦК КПСС и другие партийные органы. Поэтому полемика с ними, какие-либо возражения против их категоричных утверждений заведомо исключались. Позволю себе один пример. В начале 70-х годов С.Д. Сказкин одобрил мою статью, переданную в редакцию сборника «Средние века». Но А.И. Данилов наложил на нее запрет, и Сергей Данилович — академик, Герой Социалистического Труда и прочая, и прочая — заявил: он не в состоянии возражать ему.

Эти деятели медиевистики, сколь ни привлекательны они в глазах Гутновой в личном плане, олицетворяли «генеральную линию партии». И Сидорова, и Данилов обладали знаниями и способностями, были начитаны и владели языками и, несомненно, по-своему были преданы науке. Но именно по-своему. Они вросли в избранные ими официальные роли. Е.В. Гутнова попыталась оправдать их, предполагая в них душевную раздвоенность и даже изображая их как жертв исторических обстоятельств. Каюсь, я не столь богат сердечной добротой, чтобы оправдать их. Они ведали, что творили. И сама Гутнова не в состоянии скрыть того факта, что в годы и десятилетия, протекавшие в истории советской медиевистики под эгидой этих лиц, многие коллеги ни в коей мере не были способны разделить ту доброжелательную оценку, какую мы находим на страницах «Пережитого». Скажу более, сложившееся в те годы поистине манихейское разделение историков на «чистых» и «нечистых», к несчастью, надолго закрепилось в нашей среде. Как объяснить то, что такие медиевисты, как М.А. Барг, Л.М. Баткин и автор этих строк, будучи сотрудниками Института всеобщей истории, остались вне сектора средневековой истории, что ряд членов этого сектора покинули его либо по принуждению, либо по собственной воле, что названные выше историки никогда не были привлечены к работе кафедры истории Средних веков истфака МГУ?

Странные и чрезвычайно сомнительные комплименты в адрес А.И. Данилова, на которые столь щедра Е.В. Гутнова, представляются мне, прежде всего, попыткой найти самооправдание. Если уж такие могущественные фигуры, как Данилов и Сидорова, были принуждены, по словам мемуаристки, наступать на горло собственной песне, то лицам из их окружения, не защищенным членством в правящей партии и причастностью к таинственным высшим сферам, тем более была дарована индульгенция пребывать в состоянии постоянной раздвоенности и быть готовыми ко всякого рода компромиссам. Проявляя предельную снисходительность к своим коллегам, Гутнова, думается мне, защищает самое себя.

Склонность к самооправданию — естественная черта человеческой психики, но, признаюсь, меня ставит несколько в тупик тот факт, что автор «Пережитого» остается во второй половине 80-х годов в той же самой позиции, какую она занимала в 50-е, 60-е и 70-е годы. Старый, привычный мир понятий и предубеждений, навязывавший историку идеологические шоры и парализовавший его мысль, казалось бы, рухнул с тех пор. Не нужно ли было набраться мужества и признать, что к моменту работы над мемуарами перед умственным взором ученых уже должны вырисовываться существенно иные контуры истории? Решительно изменились предмет и проблематика исторического знания и самые методы его получения. В воспоминаниях Е.В. Гутновой немало мест, в которых упоминаются общие изменения в жизни нашей страны, но эти страницы не блещут оригинальностью, ибо о том же самом, и куда более проникновенно, уже писали многие. Но читатель автобиографии Гутновой вовсе ничего не узнает о новых направлениях исторической мысли, о той парадигме исторического знания, которую в упорных «боях за историю» (по выражению Л. Февра) выстрадала наша профессия. Ничего не сказано ни об исторической антропологии или истории ментальностей, ни о микроистории или истории понятий (Begriffsgeschichte). На гуманитариев моего поколения огромное влияние оказали труды таких корифеев, как М.М. Бахтин или Ю.М. Лотман. Если расширить свои умственные горизонты за пределы пресловутого «бугра», то как обойти полнейшим молчанием хотя бы французскую Школу «Анналов»? Справедливости ради отмечу, что Гутнова упоминает встречи с Фернаном Броделем, но в память ее врезалось преимущественно то, что при первой встрече он поразил ее своей красотой, а при второй показался несколько увядшим…

Что вообще произошло с советской исторической наукой после того, как начиная с 60-х годов были в какой-то, пусть ограниченной, степени сняты запреты на международные контакты? Теперь Е.В. Гутнова получила некоторую возможность посещать международные конгрессы или участвовать в туристических поездках за рубеж. Из