Шолохов. Незаконный - Прилепин Захар

Со временем русскому делу, русской советской цивилизации будет, так или иначе, противопоставлен западнический проект. Рядившийся в одежды антисоветизма, на поверку он окажется вполне себе русофобским.

Шолохов догадывался о грядущем поединке. Новый акт противостояния уже начинался.

На том же съезде, спустя пять дней после шолоховского выступления, прозвучал доклад Хрущёва «О культе личности и его последствиях».

По окончании выступления председательствовавший на заседании Булганин предложит прений по докладу не открывать и вопросов не задавать.

Вопросы зададут другие люди, и позже.

Ответы на них стоило продумать заранее.

* * *

На этот раз ни один писатель не решился Шолохову отвечать: себе дороже. Но реакция на шолоховское выступление снова была крайне раздражённой.

28 февраля 1956 года «Литературная газета» опубликовала очередное послание Шолохову – на этот раз от, как было подписано, «старого члена КПСС» А. Гиндина. Из числа известных всей стране на тот момент людей с этой фамилией был только Арон Маркович Гиндин – доктор технических наук, орденоносец, лауреат Сталинской премии, – но автором письма явно выступил не он, а некий его безвестный однофамилец.

Новый редактор «Литературной газеты» Кочетов, безмерно уважавший Шолохова, но поставленный на должность Сусловым, не мог отказать крупнейшему советскому чиновнику в публикации этого письма.

Странным был сам выбор заказчиков письма: неужели у них не нашлось критика с другой фамилией? Гиндин, судя по его посланию, даже на съезде отсутствовал: с чего ему было писать ответ?

Шолохов неизбежно должен был прочитать письмо, как очередной привет от своих доброжелателей. Его словно бы провоцировали на очередную ксенофобскую выходку, чтоб поставить на вид ЦК: «А мы вам говорили: он не просто пьяница, но ещё и антисемит».

На самом деле, никакой Гиндин письма не писал: стране на обозрение был представлен совместный труд оставшихся безымянными партийных управленцев по культурному ведомству и московских литературных чиновников.

«Я, как и весь наш народ, считаю Шолохова величайшим писателем нашей Родины, – разводя липкую патоку, писали за Гиндина. – По своему таланту ему нет у нас равных. Каждая глава его произведений по своей художественной ценности – это шедевр мировой литературы. Но как это ни странно, его политические выступления и на съезде писателей и на съезде партии какие-то мелкие, с каким-то демагогическим душком».

«По-моему, было бы по-партийному тов. Шолохову ставить ставку не на дезорганизацию союза, а на его укрепление. Что за новая с его стороны пропаганда культа личности? Дескать, великий Горький умер, он мог руководить союзом, а теперь никто из нас не может», – продолжал якобы Гиндин.

В свете хрущёвского доклада попытка вменить Шолохову в вину «пропаганду культа личности», пусть и применительно к Горькому, имела смысл вполне прозрачный: что-то вы, товарищ Шолохов, медленно перестраиваетесь на новые рельсы, не спешите расставаться со сталинским наследием.

Дальше шла фактура, о которой никакой Гиндин знать не мог – её могли подобрать лишь умные мстительные руки: «Вот посмотрите! С 1926 по 1933 год, за семь лет, он написал три книги “Тихого Дона” и очень быстро “Поднятую целину”. За следующие семь лет, с 1933 по 1940 год, – только одну четвёртую книгу “Тихого Дона”, а с 1940 по 1956 год, за 16 лет, – полтора десятка глав второй книги “Поднятой целины” и небольшое количество глав “Они сражались за родину”. Не маловато ли это? Почему такое резкое снижение темпов? Ведь Федин, Леонов и другие, о которых он говорил на съезде, несмотря на свою загруженность общественной работой, написали за последние годы (пусть не с той силой таланта) гораздо больше, чем он».

Весьма комично выглядело то, что, пытаясь задеть Шолохова, авторы письма попутно унижали Федина и Леонова, написавших «больше», но явно хуже качеством.

«Его “отповедь”, – подводил коллективный Гиндин итоги, – показала перед народом его малую самокритичность. Его же демагогические нотки насчёт дач и курортов могут понравиться только отдельным отсталым людям. Каждый же сознательный советский человек понимает, что ничего нет позорного в том, что писатель имеет дачу и ездит на курорт».

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Если б Шолохов порылся в памяти, он бы ещё одного однофамильца мнимого автора письма вспомнил – и какого!

Писатель шолоховского поколения Сергей Марков вспоминал свою литературную юность второй половины 1920-х: «В Сибири была очень хорошая обстановка. “Советская Сибирь” и “Сибирские огни” неотделимы друг от друга. Что же получается в этой дружной семье? Появляется Курс, и начинается нечто страшное. Маленького роста человечек, розовые глаза кролика, короткие ручки, лет сорока. Неплохой журналист, до Новосибирска трепался где-то в Нью-Йорке, основал течение анархистов-эгоистов…»

Курс, как мы помним, развернул тогда жёсткую кампанию против Шолохова, а также – Горького, Михаила Булгакова и Валентина Катаева. В том числе об этом пишет Марков: «Начинается нечто страшное».

«В Сибири создаётся накалённая обстановка. Курс начал устраивать невероятные вещи. Этот маленький пегий наполеончик собирает комплот, во главе которого становятся первый секретарь крайкома Сырцов Сергей Иванович и уполномоченный представитель ОГПУ по Западно-Сибирскому краю Заковский, у которого лицо было как бы обсыпано мукой, из поляков, с какой-то сложной биографией…

Выходит через некоторое время новый журнал “Настоящее”… Настоящевцы казались нам какими-то авантюристами. Часть из них была связана с Америкой, об этом все знали, но как-то помалкивали. Был такой странный человек с фамилией Гиндин. Он был правая рука у Курса. Был какой-то Мусинов, Каврайский и другие ссыльные троцкисты из Москвы…»

А если это тот самый Гиндин был бы?

Ах, какой поворот сюжета! – «…мы тебя с Курсом и Сырцовым не утопили в самом начале, хоть теперь дотянуться и свести счёты».

Увы, у того Гиндина, что работал с Курсом на Сырцова, инициалы были иными.

Но фамилия эта могла царапнуть Шолохова: кто-то был такой, где-то на прошлом перекрёстке встречался…

* * *

Содержание хрущёвского доклада в краткие сроки стало известно всей литературной номенклатуре: доклад рассылали в распечатке с требованием после прочтения вернуть.

Большинство советских литераторов в той или иной мере вложились публичным словом, а кто и делом, вплоть до прямого доносительства, в историю репрессий.

Прочитав доклад, множество писателей были буквально шокированы. Любая советская библиотека хранила в подшивках главных газет множество «расстрельных» писем и статей.

В марте 1956 года Леонов и Фадеев встретились в Кремлёвской больнице. У Леонова случился инсульт: отнялась половина лица. Фадеев смотрел на мир глазами приговорённого.

Шолохов в 1930-е, со скидкой на эпоху, от которой было не спрятаться, вёл себя, в сущности, безупречно. Его пути можно было лишь позавидовать. Но и для него, конечно же, появление хрущёвского доклада стало рубежом. Если мы нагребли вокруг себя такое количество трагедий, подлости, неправды – в чём тогда заключалась наша правота?

Происходившее тогда в стране вызывало сложные чувства – от удивления до брезгливости.

Из Третьяковской галереи вынесли все сталинские портреты.

5 марта, в годовщину смерти Сталина, уже не было траурных митингов.

Из библиотек, записал Чуковский в дневнике, начали изымать сборники Суркова и Симонова – знаменитейших поэтов эпохи, – с упоминаниями сталинского имени.

28 марта в «Правде» вышла статья «Почему культ личности чужд духу марксизма-ленинизма?».

В апреле в «Знамени» появилась вторая часть повести Эренбурга «Оттепель», торопливая и ненужная, оставляющая одно ощущение: автору хочется быть на полшага впереди идущих процессов.

13 мая застрелился на своей переделкинской даче Фадеев. Ему было 55.

Шолохова как в самое сердце укололи. Он ведь в своих выступлениях ругал Фадеева. Но как? Искренне просил: увольте его со всех должностей, пусть уедет к себе на Дальний Восток, откуда явился когда-то, и вернётся, наконец, к писательству.