Шолохов. Незаконный - Прилепин Захар

Быстрицкая не выдержала и на одной из станций, увидев курящего на перроне Шолохова, выбежала под лёгкий снежок к нему.

Тут и произошёл тот разговор, о которым мы уже вспоминали.

– Михаил Александрович… А вы можете меня познакомить с Аксиньей? Скажите мне, пожалуйста, её адрес – где она живёт. Я расспрошу её обо всём!

Аксинью убило бомбой в 1942-м.

* * *

14 февраля начался XX съезд КПСС, на который Шолохов был приглашён в качестве делегата. Его выступление состоялось 20-го.

Осмысленно и спокойно он вернулся к тем тезисам, что вызвали скандал на Втором съезде писателей. Он ни от чего не отказался, ничего не передумал. Разве что Эренбурга не трогал – но только Эренбурга.

Первым делом намекнул на некий «груз» не занятых литературной работой кадров, которые только числились писателями: членство в СП давало тогда многочисленные преференции.

Шолохов констатировал: «В Союзе советских писателей 3247 членов союза и 526 кандидатов, всего 3773 человека, вооружённых перьями и обладающих той или иной степенью литературного мастерства. Как видите, сила на вид немалая, но пусть вас не страшит и не радует эта цифра. Ведь это же только “на вид”, а на деле в значительной части писательский список состоит из “мёртвых душ”. Жаль только, что нет в наше время чичиковых, а то бы Сурков, несмотря на всю его коммерческую неопытность, одной крупной торговой операцией сумел бы нажить для Союза писателей целое состояние».

Руководство Союза уже не раз сигнализировало в ЦК: сотни литераторов в основном еврейского происхождения сконцентрированы в Московском отделении. Утяжеляя Союз, они не приносят никаких зримых творческих результатов. Но вслух об этом говорить никто бы не решился, тем более с трибуны партийного съезда.

«Я обязан сейчас, с глазу на глаз со своей родной партией, говорить о литературе пусть горькую, но правду. Этого требует от меня мой партийный долг, долг моей партийной и писательской совести и чести», – продолжал Шолохов.

«Здесь товарищ Сурков довольно невнятно говорил о достижениях советской литературы последних лет и иллюстрировал это положение нарастающим количеством книг, выпущенных издательством “Советский писатель” в 1953, 1954 и 1955 годах. Знаете, как это по-русски называется? Наводить тень на плетень.

Да разве количеством выпущенных книг измеряется рост литературы? Ему надо было сказать о том, что за последние 20 лет у нас вышло умных, хороших книг наперечёт, а вот серятины хоть отбавляй! На тысячу писательских перьев за двадцать лет по десятку хороших книг. Как вы думаете – не мало ли? Вот о чем надо было сказать Суркову, хотя вы и сами это отлично знаете».

Литература, настаивал Шолохов, живёт за счёт достижений 1920-х и 1930-х годов: «Железного потока» Серафимовича, первых вещей Леонова, Фадеева, прочих.

«В чём же дело? Почему отстает наша литература?» – задавался Шолохов вопросом. И сам отвечал: «Не некоторые, а очень многие писатели давненько уже утратили связь с жизнью и не оторвались от неё, а тихонько отошли в сторону и спокойно пребывают в дремотной и непонятной миросозерцательной бездеятельности. Как ни парадоксально это звучит, но им не о чем писать».

«Общеизвестно, что Лев Толстой знал душу русского мужика, как никто из нас, современных писателей; Горький исходил всю Россию пешком; Лесков исколесил её на почтовых и вольнонаёмных лошадях; Чехов, даже будучи тяжко больным, нашёл в себе силы и, движимый огромной любовью к людям и профессиональной писательской настоящей любознательностью, всё же съездил на Сахалин. А многие из нынешних писателей, в частности многие из москвичей, живут в заколдованном треугольнике: Москва – дача – курорт и опять: курорт – Москва – дача. Да разве же не стыдно так по-пустому тратить жизнь и таланты?!»

«На что мы пошли после смерти Горького? Мы пошли на создание коллективного руководства в Союзе писателей во главе с товарищем Фадеевым, но ничего путёвого из этого не вышло. Общими и дружными усилиями мы похитили у Фадеева пятнадцать лучших творческих лет его жизни, а в результате не имеем ни генсека, ни писателя».

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

«А вы думаете, если бы во главе руководства стоял, допустим, Шолохов или Симонов, то положение было бы иным? Было бы то же самое. Тех же щей, да пожиже влей. А писатели сказали бы ещё проще: “Хрен редьки не слаще!” Со школьных лет всем известно, что от перестановки слагаемых сумма не меняется».

«После первого съезда советских писателей Горький говорил: “Мы должны выработать целую армию отличных литераторов”. “Должны!” Об этих словах Горького не надо забывать, товарищи делегаты! Вспомните – после смерти Горького в литературных рядах остались такие писатели, как Сергеев-Ценский, Пришвин, Серафимович, Якуб Колас, Гладков, Ольга Форш, Мариэтта Шагинян, Вересаев, Алексей Толстой, Новиков-Прибой, Шишков и другие. Это – из стариков. Позже пришли в литературу остальные, ныне широко известные писатели, но самым молодым из них теперь уже перевалило за пятьдесят. А смена идёт замедленным шагом».

Шолохов настойчиво, упрямо выдавливал номенклатуру. Он видеть уже не мог братов-писателей своего поколения, занявших все позиции, но прекративших развитие, утративших порыв, смелость, дар.

«Дайте развиваться новой литературе!» – взывал Шолохов.

Надо реорганизовать Союз писателей: таков был главный вывод.

* * *

Шолохов заботился о государстве и государственности.

Зацементированная культура не могла быть основой для такой сложной конструкции, как русский советский проект.

Те, кого ждал, искал, желал увидеть Шолохов, – уже работали. Он просто не знал ещё их имён. И даже если слышал – не запомнил: никто не осознавал ещё, чего от этой смены можно ждать.

Защитивший в 1951 году кандидатскую диссертацию по творчеству Шолохова, Фёдор Абрамов уже писал свой первый роман «Братья и сёстры». Он будет опубликован в 1958 году.

В 1956-м Юрий Бондарев напишет «Юность командиров», а в 1957-м – «Батальоны просят огня».

В 1956-м выйдет первая книга рассказов Константина Воробьёва. В 1961-м он напишет великую повесть «Убиты под Москвой».

В 1958-м начнёт публиковаться Василий Шукшин.

В 1961-м появятся в печати первые рассказы Валентина Распутина.

Родится феномен лейтенантской и деревенской прозы.

Все названные будут наследовать Шолохову, а также, в неменьшей степени – Леониду Леонову. Считать их своими учителями и наставниками.

Русская тема, русское дело объединят этих людей.

Но вышло так, что наследники, которых Шолохов ждал, чуть задержались и вступили в литературу позже, чем его поколение. У Бондарева первая книга вышла в 29 лет. У Абрамова – в 38 лет. У Воробьёва – в 42 года. У Шукшина – в 34. У Распутина – в 31. У Василия Белова – в 31 год. Первый опубликованный рассказ Бориса Можаева – снова в 31.

Это любопытный момент.

Отчего поколение Шолохова поголовно начинало очень рано – с 17 до 22, а послевоенное – с очень заметной задержкой? Отличие, судя по всему, было в самой атмосфере 1920-х и конца 1940-х.

Одни восприняли большевистскую революцию, как приход коллективного хама, но другие – как всемирное обновление. В литературу хлынуло простонародье.

Во второй половине 1940-х и в начале 1950-х наблюдалась совсем другая ситуация. Пресловутое «отсутствие воздуха», что так сильно ударило тогда по шолоховским сверстникам, странным образом сказалось и на поколении молодых победителей, и на поколении детей войны. Они уже обладали невероятным опытом, но ещё не могли, пользуясь унифицированным, перенасыщенным догмами языком послевоенного времени, найти свою интонацию. Им пришлось дождаться той самой оттепели и в этом смысле её явление – благословенно.

Но, увы, оттепельные годы вынесли на самый верх не только представителей почвеннической литературы. Пришли литераторы и с другими, ещё не сформулированными тогда идеалами – во многом противоположными тому, что исповедовали Шолохов и Леонов.