Отныне и вовек - Джеймс Джонс

За два месяца, пока оформляют аттестацию, Тербер мог бы при желании многому его научить, сказал он.

Да, верно, согласился Тербер, ясно сознавая, что это лишь оттяжка. Если Пруит не вернется, все лопнет. Надежда была только на маневры: Пруит услышит про маневры и сообразит вернуться. А что маневры начались, он услышит обязательно — на Гавайях об этом все узнают немедленно. Для такого небольшого острова, как Оаху, начало ежегодных маневров — целый праздник, событие не менее значительное, чем апрельский День армейских учений. Колонны грузовиков идут через город, перекрывая дорогу остальному транспорту, перед важнейшими гражданскими учреждениями устанавливают пулеметные посты, на всех шоссе выставляются кордоны, а бары в этот день гребут огромные деньги. Маневры, тьфу, фыркнет бывалый солдат с презрением старого коняги, везущего пожарную команду на учебную тревогу.

Тербер занимался устройством КП на заливе Ханаума и ждал, сам не понимая, чего он столько суетится ради какого-то заурядного неудачника. Может, он выживает из ума? Того и гляди, станет таким же сентиментальным, как Динамит Хомс. Да, должно быть, он слегка свихнулся, иначе не вставал бы на уши, чтобы выручить парня, о котором сам же с первого дня знал, что тот плохо кончит.

И в то же время тут было что-то большее. Он будто видел в Пруите ответ на какой-то вопрос. Ему казалось, что, если он спасет Пруита, он этим спасет и что-то еще. То, что в свою очередь поможет спасти и оправдать нечто другое. Пруит стал для него символом, чего именно — он не знал. Но дни шли, Пруит не возвращался, добродушная снисходительность Росса таяла, и Тербер вдруг поймал себя на том, что всерьез переживает эту историю, как что-то личное.

Это тебя мучает совесть, что подался в офицеры, сказал себе он. Все от этого.

Пруит, наверное, до сих пор думает, что в связи с убийством объявлен розыск, потому и не возвращается, решил он. Да, должно быть, дело в этом. Но как ему сообщить, что все тихо? Для этого нужно знать, где он. А искать его ты сейчас не можешь, маневры идут полным ходом, с КП в Гонолулу не сорваться.

Вначале маневры ничем не отличались от прошлогодних и позапрошлогодних. Все как обычно. Выехали на побережье, в соответствии с планом обороны установили на позициях пулеметы и ждали приказа приступить к боевым действиям. Сектор, выделенный седьмой роте, тянулся от Песчаного острова в Гонолульской бухте до мыса Макапуу, проходя через частные земельные владения на мысе Блэк-пойнт и вдоль залива Мауналуа. На всем Оаху таких шикарных участков обороны было раз-два и обчелся. В Ваикики были лучшие на Оаху бары, а на виллах Блэк-пойнта служили горничными многочисленные вахини, и почти все они жили там же, при виллах. Но седьмая рога по опыту прошлых лет знала, что, как только «противник» высадит десант, придется уступить сектор подразделениям береговой артиллерии, и ребята не очень-то пускали слюни.

В этом году центральная операция маневров заключалась в высадке десанта «противника» у залива Кауэла на северной оконечности Оаху. 27-й и 35-й вместе с 8-м полевым артиллерийским составляли ударное соединение «синих», а в оборонительные силы «белых» входили 19-й и 21-й, а также остающиеся подразделения полевой и все части береговой артиллерии. «Синие» высадились на третий день. При всей сговорчивости гавайских горничных, пока «наведешь мосты», уйдет самое малое два дня. И вместо того, чтобы «наводить мосты», седьмая рота прошла форсированным маршем тридцать пять миль по шоссе Камехамеха через Вахиаву до Вайалуа, где соединилась со своим полком и заняла оборону. Весь следующий день они до темноты копали траншеи. Наутро приехали грузовики и пыльными проселочными дорогами перебросили их на противоположную сторону острова, а траншеи заняло другое подразделение. В Хауула, в пяти милях от Кахуку, где проходила главная полоса обороны «белых», рота встала в резерв. В голом поле, где не было и намека на тень, они выкопали еще несколько траншей и разбили походный лагерь, который вполне мог пройти — и прошел — инспекционную проверку. Там они торчали еще десять дней и ничего не делали. Все как всегда. Самые обычные маневры. Они резались в карты, жалели, что не вернутся на побережье, обменивались впечатлениями о горничных-вахини, а когда наконец пришло сообщение, что бои кончились, силы противника оттеснены и частично взяты в плен, они свалили палатки в грузовики и приготовились к возвращению домой, где если и не ходят стадами горничные-вахини, то хотя бы есть душ.

Но вдруг все изменилось и перестало быть обычным. Вместо того чтобы отвезти их в Скофилд, грузовики доставили роту назад на побережье, откуда береговая артиллерия уже смоталась к себе домой в Форт-Рюгер. Одновременно с ними на побережье прибыла из Скофилда еще одна автоколонна, и из кузовов выгрузили кучи лопат, кирок, ломов, мешков с цементом и саперных лопаток. Один грузовик даже привез тридцать бензиновых отбойных молотков.

Все ломали себе голову — какого черта?

И как бы в ответ на этот вопрос сверху спустили приказ: на всех береговых позициях необходимо построить долговременные закрытые огневые точки — «дзоты». Когда поступил приказ, они еще жили в полевых палатках, и не успели разворчаться, как из Скофилда прибыла новая автоколонна и им привезли большие пирамидальные палатки-«стационарки» и койки. Москитные сетки у них были с собой: на Оаху без москитных сеток не выезжают ни на одно полевое учение. И береговые позиции превратились из походных биваков в настоящие лагеря.

Тербер по второму заходу занимался устройством КП на заливе Ханаума, и, хотя Пруит до сих пор не вернулся, сейчас ему было не до него. Даже такие гавайские старожилы, как Пит Карелсен и Терп Торнхил, не припоминали ничего подобного.

Все прошлые годы они перебирались на побережье, устанавливали пулеметы без всяких укрытий прямо на пляжах и спали на песке, завернувшись в одеяла, или, если по счастливой случайности попадали на позицию № 16 на территории земельного участка Дорис Дюк, ночевали в пляжном коттедже, любезно предоставленном в их распоряжение управляющим виллы (саму Дорис Дюк никто ни разу не видел). Так было всегда, и они думали, что так будет и дальше. Солдаты-профессионалы, они прекрасно понимали, что морские силы противника разнесут артиллерией их открытые пляжные позиции задолго до того, как начнется высадка десанта, и, зная армию, как ее никогда не будут знать те, кто по призыву, они догадывались, что именно так и случится, если на остров когда-нибудь нападут. Но пока что можно было тайком срываться в бары, пока что можно было водить на позиции местных американизированных девушек и показывать им наводящие благоговейный трепет грозные пулеметы, и потому всем было ровным счетом наплевать, нападут на остров или нет. Да и вообще, кто, интересно, станет на него нападать? Японцы, что ли?

Показывать им пулеметы была гениальная идея. Действовало безотказно. Помимо благоговейного трепета перед таящейся в пулемете смертью, немаловажную роль играла интригующая тайна неизвестного механического устройства — ни одна американка, черная, желтая или белая, не устоит перед искушением потрогать такую штуковину, чтобы понять, как она работает. А особо неподатливым можно было даже позволить сесть за пулемет, покрутить его на вертлюге и нажать на смертоносную гашетку. Тут уж капитулировали даже вахини-девственницы. Девушки-хаоле, те еще кое-как держались, но вахини сдавались безоговорочно. Потому что, несмотря на полный триумф американской техники в сочетании со всеми усилиями самозваных миссионеров, американская мораль добилась на Гавайях не большей победы, чем американские понятия о комфорте, и вахини не кочевряжились, когда солдаты заваливали их прямо в полевых палатках на песке.

По слухам, все остальные пехотные подразделения занимались тем же и тоже строили на своих позициях дзоты, но в седьмой роте, хотя работы была уйма, ребята блаженствовали, потому что за всю историю роты им никогда еще не перепадало столько «клубнички». Не говоря уже о всех тех бутылёчках и пузыречках, которые приносили им вахини, платившие за виски даже из собственного кармана, если парнишка сидел на мели (старик, что мне нравится в этих вахини, они насчет виски будь-будь! Любят хряпнуть не меньше нашего брата солдатика).

Если в роте кто и недоумевал, то только Милт Тербер, который из-за недавно поселившейся в нем боязни сплоховать, не лез за своим куском в это райское изобилие. Вероятно, лишь Тербер задавал себе вопрос: может быть, в конце концов началось? Может быть, в Вашингтоне или где-то еще получили информацию или, скажем, разведдонесение, все-таки прорвавшееся сквозь бюрократические препоны? Его всегда интересовало, как это начнется, потому что ни в одной книге, ни в одной статье не было ни слова о том, как именно это начинается. Но никто вокруг ни о чем не спрашивал, и он тоже помалкивал. Возможно, это только его дурацкие домыслы. Да и некрасиво портить людям настроение, когда все, кроме него, так довольны.