Отныне и вовек - Джеймс Джонс

Нет, военная полиция вряд ли пришлет в роту своих людей. Но если, паче чаяния, это произойдет, лично он подстрахован. Если они заявятся, он только в этот день и обнаружит, что Пруита нет в роте. И что бы они там ни доказывали, страховка у него надежная — он был в отпуске. Пусть отдуваются эти два идиота, Чоут и Лысый, надо же им было заварить эту кашу! Если вся рота по такому случаю внезапно оглохла и ослепла, можно не волноваться. Никто не стукнет; Доум и Вождь будут молчать как могила, единственный риск — Айк Галович, но кто станет слушать старого придурка, разжалованного за несоответствие? Да Айк и не осмелится раскрыть рот перед лицом такой оппозиции.

Удовлетворенный этими выводами, он раздавил в пепельнице недокуренную, мерзкую на вкус сигарету — курить ему и без того не хотелось, — чуть поколебавшись, встал из-за стола, прошел к картотеке, достал из шкафчика бутылку, на которой перед отпуском предусмотрительно отметил уровень виски химическим карандашом, и щедро опохмелился из горлышка.

Виски явно был наполовину разбавлен.

Какая зараза посмела? Неужели этот тихоня Розенбери?

Нет, конечно, не Розенбери. Скорее всего, Доум, лысый гад, язви его в душу!

Он отхлебнул еще — одна вода, не берет! — и снова сел за стол, так и не сняв с себя грязный, мятый, но, что ни говори, шикарный стодвадцатидолларовый молочно-голубой костюм, выбранный им после долгих сомнений как наиболее соответствующий отпускной идиллии. Человек раз в жизни захотел несколько дней отдохнуть, а чем его потом встречают! Мало того, что нахалтурили с утренними сводками, еще и виски ему разбавили! Ну и люди пошли! Ни одной сволочи нельзя верить!

Даже самому себе.

Отель — его там называли «пансионат» — стоял высоко на склоне хребта Кулау над долиной Канеохе, там, где гряда отступала к западу, освобождая место для горы Нуану-Пали. Он выбрал этот отель не случайно: во-первых, здесь красиво, а во-вторых, на Оаху это было, пожалуй, единственное место, где они могли чувствовать себя в безопасности и не бояться, что их выследит какой-нибудь глазастый мерзавец вроде Старка. Они перевалили через Пали на взятой напрокат машине сразу после того, как он снял Карен с парохода, на который ее посадил Хомс, полагавший, что благополучно проводил жену на остров Кауаи в гости к сестре. Прямо как тот водопроводчик из анекдота: муженек за дверь, а он шасть с черного хода! Он еле успел снять ее с этого идиотского корыта, потому что Хомс слишком долго болтался у причала и трап уже начали убирать.

Они и раньше катались с ней по Пали, Карен любила эту дорогу. В этот раз он на перевале притормозил и показал ей их отель — вернее, пансионат, — далекий силуэт в голубой дымке на крутом склоне по ту сторону долины. Отель — вернее, пансионат — предназначался исключительно для туристов, но классом не уступал «Халекулани», так что про его существование знала только туристская элита. Ему довелось один раз побывать там — давно, еще когда он возил на катере туристов на ночные прогулки к побережью Молокаи. Поэтому он и знал, что есть такое местечко. Он заранее туда позвонил и забронировал на четвертом (последнем) этаже двухкомнатный угловой номер с большими окнами, одно из которых выходило на темнеющий за долиной океан, а другое на горы. Он хотел быть заранее уверен, что на этот раз все будет идеально. На этот раз он не оставит внешнему миру ни единой лазейки, думал он. Красота там была необыкновенная. К тому же на отшибе, народу почти никого, и все очень изысканно. Нет, правда же, отличный отель — вернее, пансионат. Пансионат «Халейолани». В переводе «Халейолани» означает «Поистине райский уголок». В долине Канеохе всегда ветрено, но вокруг много больших деревьев, так что ветер — хороший повод, чтобы укрыться под одним из них. И еще при отеле большой сад. И можно брать напрокат лошадей. На этот раз все должно быть идеально. На этот раз внешнему миру не будет оставлено ни единой лазейки. На этот раз он наглухо замурует все щели, чтобы обыденная жизнь не просочилась в идиллию раньше времени.

Прежде всего она пожелала узнать, откуда ему известно про такое изысканное и дорогое убежище. Он что-то ей ответил, уж и не помнит что, но какая разница? С этой минуты тон их отношений был задан на все десять дней.

У них были две роскошные комнаты, восемь роскошных стен, и внешний мир ничем себя не обнаруживал. Даже когда для разнообразия они ели в ресторане, вместо того чтобы заказывать еду в номер, внешний мир не приставал к ним, они не чувствовали его присутствия ни в тихом вежливом голосе метрдотеля, ни в бесшумной расторопности официантов. Даже сам отель — вернее, пансионат, — казалось, был на их стороне. И они жили там, не позволяя внешнему миру заявить о себе ни на минуту.

Несколько раз ездили на лошадях в горы. Она любила верховую езду.

Почти каждый вечер катались на машине.

Два раза выбрались после обеда на пляж Калама.

Но ни разу, нигде и никогда не могли избавиться от плена двух комнат и восьми стен. Тех восьми роскошных стен и двух роскошных комнат, которые он так старательно замуровал, чтобы не впустить внешний мир. А замуровал он их отлично. Замуровал наглухо, могла бы выйти прекрасная гробница. Кстати, именно гробницу это и напоминало — воздухонепроницаемую, жизненепроницаемую, прекрасную гробницу. Замуровать-то замуровал, но не учел одного: чтобы попасть туда, они должны были открывать дверь. И вместе с собой они впускали внешний мир. К концу десяти дней он ненавидел их роскошный номер лютой ненавистью.

Нет, дело не в деньгах. У него оставалось больше трехсот долларов, то есть больше половины из запланированных шестисот. И чтобы потратить такую уйму денег, требовалось огромное напряжение, это был поистине тяжкий труд, потому что она, как заправская супруга, то и дело закатывала ему скандалы, что он слишком шикует.

Может, если бы у них было побольше времени…

Нет, и не во времени дело. Если на то пошло, времени у них было даже чересчур много. К концу третьего дня оба еле удерживались, чтобы не сказать вслух, что пора домой. И ему потребовалось огромное напряжение — это был поистине тяжкий труд, — чтобы сдержаться, не заплатить сразу же по счету, не сложить вещи и не вернуться домой раньше срока, как улепетывает заправский супруг из семейной идиллии ежегодного отпуска, обернувшегося очередной катастрофой.

Дело было совсем в другом — вот она где, самая-то ирония! — дело было в том, что из страха встретить знакомых они от всех спрятались и, сами того не сознавая, в точности воспроизвели во время своего медового месяца ситуацию, которая возникает, когда все медовые месяцы давно позади, то есть вели себя как муж и жена.

Они постоянно заставляли друг друга за что-нибудь расплачиваться. Ах, ты меня унизил?! Сейчас и я тебя унижу! Раньше была другая схема: ты возводишь на пьедестал меня, а я — тебя. Любовь была шедевром, созданным их руками, но этап созидания кончился, и теперь было: ты ниспровергаешь меня, а я — тебя!

Заставил меня так его полюбить, что сбежала из дома и оставила ребенка под присмотром черномазой горничной — теперь пусть расплачивается!

Заставила меня так ее полюбить, что удрал в отпуск и бросил роту разваливаться в лапищах Доума — пусть расплачивается!

Сделал из меня шлюху — расплачивайся!

Сделала из меня офицера — расплачивайся!

Восемь роскошных стен и две роскошные комнаты, как ни крути, лишь восемь стен и лишь две комнаты. И будь вместо них шестнадцать стен и четыре комнаты или тридцать две стены и восемь комнат, даже с камином, даже с классической американской кухней — и тебе блок с мусоросборником, и посудомоечная машина, и настоящий битком набитый бар, и застекленный отсек для семейных завтраков, — даже со стиральной машиной «Бендикс», даже с отдельной верандой для шумных игр, в конечном итоге это мало бы что изменило. И сколько ни нагромождай декорации, суть останется неизменной ныне и присно и во веки веков аминь и если есть среди нас хоть один кто знает причину почему не должно этому мужчине и этой женщине сочетаться узами святого брачного союза пусть скажет об этом открыто сейчас или же хранит тайну до скончания века.

Вот, значит, что оно такое, супружеская жизнь, философски замечал его двойник.

Шедевр создан, сотворен. Продолжая трудиться над ним, ты его не улучшишь, ты лишь испортишь сотворенное. Так и будешь до конца своих дней менять двоеточия на тире, а тире — на двоеточия.

Вот, значит, на что ты обрекаешь нас обоих, говорил его двойник. За что же ты меня так? Меня, своего лучшего друга!

И он и она все понимали. Просто ни один не хотел первым это признать, потому что оба слишком глубоко чувствовали свою вину за то, что постоянно заставляют друг друга расплачиваться. Да и что они могли поделать, если другую схему взять неоткуда. Человека учат, что любовь — это высшая ступенька, высшая и последняя. Нет, это не так, любовь не конец. Но что потом и куда потом — этому не учат. Если бы только они сумели остановиться и перестать творить дальше. Но кто видел человека, способного остановиться и перестать творить?