Можайский — 4: Чулицкий и другие - Павел Саксонов

— Дальше!

«Засел он у дяди Матвея. Смурной такой, беспокойный. Потом бумагу спросил и чорнила».

— А ты?

«Я рядом был: не отпускал он меня!»

— И? Что написал?

Мальчишка важно надулся и вельможно покачал головой:

«Грамоте не обучены, да-с!»

— Плохо, Вася! Очень плохо!

«Не Вася я!» — мальчишка сдулся и, кажется, обиделся.

Я его тут же подзадорил:

— Без разницы, Вася! Только что ты мог заработать еще два рубля. А теперь — дудки!

Масштаб трагедии произвел на беса подобающее впечатление:

«Чего надоть-то?» — вскрикнул он. — «Я сделаю!»

Я подавил усмешку:

— Написал он бумагу, а дальше?

«Мне отдал».

— А ты?

«На почту снес».

— Вот так, на почту? Без ничего?

«Почему это — без ничего? С пошлиной!»

Я потряс головой, думая, что ослышался:

— С какой еще пошлиной?

«Известно, с какой! На марки!»

— Так ты о плате?

«О ней».

— Адрес!

«Седьмая линия…»

— Да не почты, дурья твоя башка!

Мальчишка насупился:

«Сам дурак!» — немедленно парировал он.

Я — энергично — погрозил ему пальцем:

— Куда письмо отправлялось?

«Никуда!»

Глазки малолетнего шантажиста заблестели. Я понял, что вот это-то и было его главным секретом.

— Как — никуда? — прошипел я, делая к нему шаг и готовясь схватить его за грудки.

Мальчишка тут же отпрянул и взвизгнул:

«Монету гони! Сам обещал!»

«А ну как я сейчас, ваше высокородие!» — процедил надзиратель и стал обходить мальчишку с другой стороны.

— Стой! — остановил я надзирателя и снова достал из кармана бумажник. — Вот твои два рубля!

Шантажист молнией юркнул ко мне и схватил деньги.

— Говори!

«Закрыта была почта!»

Я обомлел: да что же это со мной? Как я сам не подумал об этом? Понятно ведь: и затемно уже было, когда дядюшка наш на вокзал помчался, и ждал он там около часа, и вернулся потом, и какое-то время в чайной провел, и только потом писать начал, и мальчишке, чтобы до почты дойти, уж никак не менее четверти часа потребовалось — если не больше… конечно же, почта уже не работала!

— Значит, письмо все еще у тебя? — с надеждой спросил я и протянул руку.

«Вот еще! Сам доставил!»

Я подскочил:

— Куда? Как? Ты же читать не умеешь!

«А вот так!» — мальчишка злобно хихикнул. — «Больно надо — пошлину возвертать!»

— Выбросил что ли? — ахнул я.

«Доставил!»

— Но куда?

«В адрес, понятно!»

— В какой адрес?

«Рубель!»

Я — прямо ему в физиономию — швырнул очередной рубль. Негодяй ловко увернулся и подхватил скомканную бумажку.

— Ну!

«Дядечка добрый попался», — пустился в объяснения он, — «старикашка совсем… ну, прямо как ты…»

Я проглотил.

«…на ребеночью слёзку падкий. Дядечка, дядечка, — плакал я, — а куда ж бумажечку эту снести-то нужно? Прибьет меня папка! Копеечку я потерял, с почты не могу отправить… Прочитал мне дядечка адрес. И копеечку дал!»

— Зачем же он дал? Почта закрыта!

«Так добрый ведь… а потом, что я — лопух какой, у почты спрашивать?»

Я закусил губу.

«Вот в адрес я и пошел. А там…»

Негодяй снова умолк, сверкая глазами.

— За адрес уже заплачено! — возразил я, понимая, впрочем, что это не поможет.

Так и вышло:

«За адрес! Но не за то, что в адресе было!»

— Адрес говори!

«Да как же я скажу, если не сказать и то, что было?»

— Просто адрес!

«Не можно!»

Я протянул «рубель»:

— Ну!

Мальчишка сунул рубль в карман и, наконец, начал выкладывать информацию:

«Девятая линия…»

Я насторожился: упоминалась уже девятая линия!

«…сорок шестой нумер».

Я побледнел.

«Училище там».

— Солнышков… — пробормотал я, невольно попятившись к выходу.

«Ась?»

— Ничего, ничего… — я взял себя в руки. — Продолжай.

«В третьем этаже».

— Да…

«В собственные руки!»

— Кому?

«Его превосходительству…»

— Кому?! — закричал я, снова теряя самообладание.

«Его превосходительству», — повторил сорванец, — «господину действительному стат… стат..»

— Статскому советнику?

«Статскому советнику!»

Я обхватил руками голову: только не это!

«Висватому!»

Я застонал.

Мальчишка явно остался доволен произведенным эффектом. Повернувшись к матери и взявшись пересчитывать «выручку», он нравоучительно произнес:

«Учитесь, мама!»

Я схватил надзирателя за рукав шинели и, волоча его за собой, бросился вон: из комнаты, из общежития, с Кожевенной линии!

— Поворот! — Кирилов фыркнул в усы.

— Не то слово! — отозвался Чулицкий с хитроватым прищуром. — Но это еще цветочки: ягодки впереди!

— Давайте уже свои ягодки, пока не перезрели!

— Минутку, — вмешался я. — Михаил Фролович, я правильно понял, что этот… гм… этот юный любитель рублей отослал вас к профессору Висковатову?

Чулицкий кивнул:

— Правильно.

— Но вы же не хотите сказать, что профессор…

— А вы послушайте дальше!

— Но мне же нужно знать, что записывать, а что — нет! — я помахал уже на добрых две трети заполненной памятной книжкой. — Если записывать всё, в этом потом сам черт ногу сломит!

— Сушкин! — Чулицкий нахмурился. — Пишите всё, если уж взялись. Или вообще не пишите. Мне-то какое дело?

— Но…

— Довольно!

Моя нога — уверяю вас, читатель, помимо моей воли — притопнула по паркету:

— Я — лицо официальное! — требовательно произнес я. — Всестороннее освещение произошедших событий…

Михаил Фролович, а за ним — Митрофан Андреевич и Сергей Ильич засмеялись. Михаил Фролович, отсмеявшись, позволил себе новую дерзость:

— Сушкин, видит Бог: вы — такое же официальное лицо, как посол государства Луны при дворе короля Людовика Четырнадцатого[53]! Если бы не Можайский…

— Кстати, обо мне, — перебил Чулицкого Можайский.

Михаил Фролович с подозрением воззрился на его сиятельство:

— А тебе-то что? — неласково спросил он.

Можайский тоже прищурился:

— Сущий пустяк: маленькое разъяснение.

— Какое еще разъяснение?

— Ну, как же, — веки его сиятельства почти совсем прикрыли улыбавшиеся глаза, — чайная.

— Чайная? — не понял Чулицкий. — А с ней-то что не так?

— Дядя.

— Какой дядя? Хватит говорить загадками!

— Дядя Некрасова, — глаза его сиятельства распахнулись, их страшная улыбка засияла в полную мощь.

— Можайский!

— Дядя Некрасова, Илья Борисович, — соизволил пояснить его сиятельство, — всю ночь провел неизвестно где. В комнату он не возвращался. Отправиться на ночь глядя к профессору он не мог. Где же он был? А главное — почему? Если же учесть то, что ты сам рассказал о содержателе чайной…

— Можайский! — похоже, Чулицкий взбесился. — Чем молоть несусветную чушь, просто позволь закончить рассказ!

— Значит, не в чайной он был?

— Нет!

— А где же?

— Может, послушаешь?

Его сиятельство оттопырил нижнюю губу и склонил голову к плечу:

— По всему видно, ты подготовил сюрприз!

— Ты замолчишь или нет?

— Убили дядю! Ай-я-яй!

На лице Чулицкого появилось выражение разочарования:

— Ты-то откуда знаешь?

— Нетрудно догадаться!

— Но…

— Не в чайной, говоришь, его… зарезали?

Чулицкий подпрыгнул едва ли не до потолка:

— Зарезали? Почему — зарезали?!

— Потому что вряд ли застрелили!

— Издеваешься!

— Ну… — странное дело, но вечная улыбка в глазах Можайского на мгновение куда-то пропала, и от этого, признаюсь, всем нам стало как-то особенно не по себе. Даже Михаил Фролович вдруг попятился. — Наверное, да: издеваюсь.

Глаза его сиятельства снова улыбались.

Чулицкий пришел в себя:

— Чтоб тебе! — воскликнул он, доставая из кармана платок. — Ты закончил?

Можайский кивнул:

— Ладно, продолжай. Раз уж этого молодчика зарезали не в чайной, то и черт с ним. А в чайную все-таки нужно будет наведаться: слыханное ли дело? Что это еще за дядя Матвей, которого я не знаю?

— Юрий Михайлович… — Гесс. — Суворовский участок[54] не в нашей компетенции…

Можайский — губами, то есть искренне — улыбнулся Вадиму Арнольдовичу:

— Ничего: Иван Дмитриевич[55] возражать не станет.

Чулицкий:

— Зачем он тебе сдался?

Можайский:

— Интересная у него «профессия» — с трупов одежду продавать!

— Гм…

— Ладно, — примирительно, — извини. Давай, рассказывай дальше!

Чулицкий потоптался, пожал плечами и, несмотря на еще одну мою попытку протеста, продолжил:

— Выбежали мы с надзирателем из общежития и, вскочив в коляску, помчались на почту…