Можайский — 4: Чулицкий и другие - Павел Саксонов

Спорить я не хотел, да и незачем было: мнение свое я менять не собирался. Поэтому, оборвав Кузьму в его причитаниях, я потребовал вернуться к началу и просто, без отступлений, рассказать обо всем, как было.

Кузьма подчинился.

«Значит, пришел ко мне Илья Борисович, сам условия выдвинул, но и на мои согласился, и начали мы «работать». Точнее, «работал»-то я, Илья же Борисович финансировал деятельность. Первым делом он где-то раздобыл тот аппарат, который вы уже видели…»

— Где?

«Не знаю. Он не говорил, а я не спрашивал».

— Продолжай.

«Научил меня обращаться с ним: много времени это не заняло. Дал инструкцию, когда и в какие часы устраивать явления призрака. И… вот, собственно, и всё».

— Как — всё? — воскликнул я.

«А, ну да…» — Кузьма почесал затылок. — «Вас же еще подробности интересуют!»

— Говори!

«В первую же ночь поднялись мы к квартире…»

— По черной лестнице?

«Нет: по парадной. Нам парадная дверь нужна была».

— Зачем?

«Илья Борисович повозился немного с замком, сделав так, чтобы снаружи он открывался, а изнутри — нет».

Я понял, почему ключ, выданный мне Кузьмой, заедал. Но неясно было другое:

— А если бы Некрасов захотел выйти?

«Он бы не смог».

— Но ведь тогда еще вменяемым был!

«Ну и что?»

— Да как же вы собирались удержать его, если бы он не оказался таким впечатлительным, и представление с призраком провалилось бы?

Взгляд Кузьмы забегал.

— Говори! — рявкнул я, соображая, что первое мое впечатление о Кузьме было правильным: скотина и негодяй; и что все его оправдания — отговорки. — Говори, если не хочешь пожизненно на каторгу отправиться!

«Мы, ваше высокородие, убить его собирались». — Побледнев, признался Кузьма, но тут же добавил: «Но не подумайте чего! Это только в том случае, если бы он, Борис Семенович, и вправду невнушаемым оказался!»

— Ах, вот как!

«Да. Мы бы его силком напоили и…»

— Ну!

«Из окна бы… того…»

— А если бы он не разбился?

«Да как же — не разбился?»

— А вот так, — я безжалостно загонял Кузьму в угол. — Руки-ноги переломал бы, а помереть — не помер бы?

«Ну…»

— Ну?

Тогда Кузьма вскочил с табурета и замахал руками:

«Чего вы от меня хотите?» — закричал он. — «В чем еще я должен сознаться? Какой еще грех взять на себя?»

— Скажи, — не обращая внимания на его истерику, спросил я Кузьму, — если бы Некрасов не разбился, кто из вас — ты или Илья Борисович — должен был дополнительно шарахнуть его головой о булыжник?

Кузьма разом перестал кричать и размахивать руками. Бледность на его лице приняла зеленоватый оттенок.

«Не знаю», — прошептал он и снова сел на табурет.

Какое-то время я молчал, не зная, имелся ли вообще хоть какой-то смысл продолжать эту беседу. Все, что мне нужно было узнать, я, по большому счету, уже выяснил. А всякого рода детали мне уже казались неважными. В конце концов, все их, с мельчайшими подробностями, Кузьме еще предстояло выложить на официальном допросе, где все они и были бы должным образом задокументированы и приобщены к материалам следствия: до суда и неминуемого приговора. Стоило ли время терять?

Пока я размышлял, Кузьма, очевидно, тоже пораскинул мозгами, решив, что признание — и признание быстрое — смягчит его участь. Откуда он взял такую глупость, лично мне неведомо, но факт остается фактом: Кузьма заговорил. И не просто заговорил, а выложил все от начала и до конца.

Не стану, господа, повторять его речи: в этом нет никакой нужды. Только скажу, что мои догадки насчет стройки напротив дома Некрасова подтвердились. Именно с нее Кузьма проецировал изображение призрака в окна квартиры, а если Борис Семенович задергивал шторы, то он же, Кузьма, являясь на следующий день с бутылками, приоткрывал эти шторы так, чтобы проекция смогла проникнуть в помещение.

А вот насчет голоса в кухне я жестоко ошибся. То есть, голос действительно шел с черной лестницы, и там, на черной лестнице, действительно постоянно топтался один и тот же человек. Только был это не дядя Бориса Семеновича, а всё тот же Кузьма. Для того-то и трубка звуковая потребовалась: Некрасов, принимая голос за голос дяди, не должен был узнать в нем голос собственного старшего дворника!

— Но как же это? — перебил Чулицкого Кирилов. — Если Кузьма со стройки направлял проекции, то как он мог в то же время находиться за дверью черного хода в квартиру Некрасова?

Михаил Фролович растерялся:

— Ах, черт! Неужели он опять соврал? Как же я не подумал?

— Нет, не соврал, — опять и столь же неожиданно, как и в первый раз, вмешался Саевич. — На этот раз он сказал правду.

— Да вам-то откуда известно?

— Митрофан Андреевич, проектор-то автоматический!

— Ну и что?

— Достаточно его запустить, и…

— Вы не поняли. — Кирилов нахмурился. — У него, если только я ничего не напутал, автоматическая подача ленты с карточками…

— Вот именно!

— Но сам-то он не вращается от окна к окну и ленты, когда одна заканчивается, не меняет!

— Нет, но…

— А еще — нужно ручку крутить!

— Да, но…

— Чепуха! — Кирилов буквально отмахнулся от возражений Саевича и его попыток объяснить принцип действия проектора: так, как он виделся ему самому. — На этот раз вы ошибаетесь, Александр Григорьевич. Не стоит упорствовать: Кузьма соврал. Не мог он один эти представления устраивать!

— Но в этом-то зачем ему было врать?

Кирилов на мгновение задумался, а потом, обращаясь к Чулицкому, не то спросил, не то утверждающе заметил:

— О девке той вы справок навести не успели?

Чулицкий вздрогнул, как внезапно вызванный к классной доске не выучивший урок гимназист:

— Нет. Я… я не успел!

— Тогда понятно. Думаю, нас ждет сюрприз.

— Ну, Кузьма!

— Где он сейчас?

— В камере, где же еще…

— Тогда не страшно: завтра расскажет. А девку все же найдите. Иначе уйдет!

Чулицкий покраснел: дожили! Пожарный учит следствию начальника Сыскной полиции!

— Не уйдет: найдем… — буркнул он, багровея все больше.

Эта сцена лично меня не столько рассмешила, сколько озадачила. В деле появлялись все новые и новые фигуранты, и я, признаюсь честно, не знал, как на такой поворот реагировать.

Взять, например, ту же девку. Насколько она важна? Следует ли узнать о ней подробнее? Сколько места ей отвести в моих записках? Да и нужно ли вообще его отводить?

Мои сомнения разрешились чуть позже: когда Чулицкий закончил рассказ о Кузьме. Поняв, что никаких заглавных ролей никому из новых персонажей не уготовано, я решил и не трогать их с Богом. Так — упомянуть, поскольку без упоминания обойтись невозможно, но не более того.

Итак, Михаил Фролович, оправившись после, на мой взгляд, заслуженного им конфуза, вернулся к своему рассказу:

— План, разработанный Ильей Борисовичем, сработал на удивление: первая же встреча с привидением выбила его племянника из колеи. И если в первые день-два он еще порывался выйти из квартиры, всякий раз встречая «утешения» и отговорки приходившего с бутылками Кузьмы, то после оставил их, всецело погрузившись в пьянство. Лично я подозреваю, что к этому пороку Борис Семенович был склонен и до приключившегося с ним несчастья, иначе то, насколько запросто он сдался, найдя утешение в отвратительном пойле и немудреной закуске, объяснить невозможно. Как бы там ни было, но Илья Борисович потирал руки, дворник исполнял возложенные на него мучителем обязанности, Некрасов стремительно деградировал… не придерешься! Опоздай мы еще на неделю… и вот он, — Чулицкий ткнул пальцем в спавшего на диване доктора, — выдал бы заключение о смерти. Естественной, заметьте, смерти: вызванной неумеренным употреблением алкоголя и общим истощением!

Михаил Георгиевич, сквозь сон, возможно, услышав о себе, приподнялся на локте, обвел нас мутным взглядом и снова повалился на подушку.

Кирилов покачал головой:

— А где же он все-таки так набрался?

Один за другим, все мы пожали плечами. Все — за исключением меня: я знал обстоятельства, ввергнувшие доктора в столь необычное для него состояние, но делиться ими не хотел. Я приберег их для вас, читатель, выделив их в приложение к настоящим запискам[41].

Чулицкий продолжил:

— А дальше — явились мы. Наше появление застало Кузьму врасплох. Этот проходимец настолько уверовал в непогрешимость плана своего хозяина, что вовсе уже и не думал о возможных последствиях. Он считал, что никто и нос подточить не сумеет. Что ни сучка не будет, ни задоринки. И вот поэтому-то он, едва я показался в дворницкой, чуть в обморок от ужаса не грохнулся!

Любимов и Монтинин хмыкнули.

— Не смейтесь, господа: я ничего не выдумываю!

— Да мы… — начал было наш юный друг.