Бухара в Средние века. На стыке персидских традиций и исламской культуры - Ричард Фрай

Поэты и прочие литераторы жаловались на грязь, зловоние и стесненные условия в Бухаре при последних Саманидах. Ни усиление общественной ответственности, ни принимаемые правительством меры никак не соответствовали постоянному росту населения, и отвратительные условия гигиены в перенаселенных и запущенных жилых кварталах создавали почву для недовольства. Мусор выбрасывался прямо на узкие улочки, за высокие грязные стены, так что улицы и переулки порой оказывались практически непроходимыми. Лабиринт сырых, темных проходов между домами отражал желание жителей Бухары укрыться в своих частных жилищах и предоставить окружающему миру самому заботиться о себе. Точно так же, как при росте городов Западной Европы в позднем Средневековье, во владениях Саманидов такие города, как Бухара, Самарканд и Нишапур, явились очагами болезней и эпидемий. У аристократии имелась возможность бежать из города в свои летние резиденции среди садов близ Бухары, но массы населения оставались запертыми в своих крохотных жилищах на узких улочках. Сохранились поэмы, которые описывали Бухару этого периода как непригодную для жизни людей выгребную яму.

При ухудшении экономического положения росла безработица, и городская чернь всегда была готова взбунтоваться. Отголоски подобных волнений мы находим в кратких заметках о городах империи Саманидов, однако не следует забывать, что авторы исторических работ обычно принадлежали верхним слоям общества и писали либо для своих покровителей-аристократов, либо для правителей, поэтому народные движения освещены крайне скудно. Другим сословием, которое должно было стать источником беспокойства, являлись гази – воины веры, собравшиеся со всех концов исламского мира для священной войны против «неверных» – тюрков Средней Азии. Однако в Х в., с обращением в ислам многих тюркских племен, повод для существования таких гази иссяк. Многие из них занялись бандитизмом или пополнили ряды неуправляемой городской черни.

Одно из величайших бедствий городов средневековой Европы, пожары, также не было редкостью в саманидской Бухаре. Несколько источников сообщают о частых разрушительных пожарах в городе с его многочисленными деревянными строениями. Наршахи повествует о том, как резиденцию эмира Мансура ибн Нуха в Бухаре на Регистане охватил огонь, когда люди, согласно древней традиции, принялись жечь костры. Искры попали на крышу, и дворец оказался уничтожен до основания. Некоторые здания высотой в несколько этажей в случае серьезного возгорания становились настоящими огненными западнями.

Численность населения Бухары этого периода точно не известна, и любые оценки – что источников того времени, что современных исследователей – всего лишь чистой воды догадки. Из археологических исследований, вкупе со сравнением с другими городами, можно рискнуть предположить, что население превышало сто тысяч человек, но оценки, называющие цифры от полумиллиона до миллиона, явно преувеличены.

Образованный или, точнее выражаясь, литературно образованный класс общества был невелик, но и он оставил заметный след в истории, хоть и не слишком значительный в современном ему Х в. Для подавляющего большинства жизнь была слишком тяжела, чтобы предаваться погоне за утонченным досугом. Как уже отмечалось, большая часть литературы создавалась для двора, однако вторая половина Х в. стала свидетелем и нескольких выдающихся произведений, особенно в иранской эпической поэзии.

Абу Мансур Мухаммед ибн Дакики, выдающийся поэт, появился на сцене примерно десятилетие спустя после Рудаки и создавал свои творения при Мансуре ибн Нухе. Место его рождения неизвестно, однако первую свою поэму он сложил при провинциальном дворе Чаганиана. Затем, подобно Рудаки, его пригласили в Бухару, где позднее новый эмир Нух ибн Мансур поручил ему написать эпическую историю доисламского Ирана в стихах. Дакики сочинил не менее тысячи стихов, но около 977 г. был убит – согласно некоторым источникам, собственным рабом. Позднее Фирдоуси включил стихи Дакики в свою версию «Шахнаме», или «Книгу царей», – в основном те, что имели отношение к временам и жизни пророка Заратустры. Говорили, будто Дакики и сам являлся зороастрийцем, но такое более чем маловероятно, даже несмотря на его восхваления древней веры и вина. Возможно, Дакики был сторонником Шуубии или страстным иранофилом, но достаточных свидетельств его приверженности зороастризму не существует. Более того, некоторые приписываемые Дакики стихи созданы под сильным арабским влиянием, как в лексике, так и в стиле, совершенно отличном от архаичного стиля эпоса.

Преемником Дакики стал Абул Касим Фирдоуси, который довел эпическую поэму до завершения. Фирдоуси родился в городе Тус, в Хорасане, недалеко от современного Машхада. Дата его рождения точно не известна, но, возможно, находится где-то между 932 и 936 гг., когда Саманиды пребывали в зените своего могущества. Происходил он из рода дехкан и воспитывался в традициях этого класса. Нас не заботит жизнь Фирдоуси или его отношения с Махмудом Газни, сыном Себук-тегина из династии Газневидов; нам скорее следует рассмотреть его великую эпическую поэму в рамках общественной жизни и верований того времени. С сасанидских времен существовала другая «Книга царей» – «Хватайнаме» на пахлави, по всей видимости охватывавшая историю Ирана начиная с легендарного, героического досасанидского периода и почти до падения династии Сасанидов. Было сделано несколько переводов этого труда на арабский, однако в различных версиях всемирной истории на арабском имеются лишь выдержки из этих переводов. Очевидно, что еще до времен Фирдоуси существовали неполные версии «Хватайнаме» в прозе и стихах на новоперсидском, однако главным его источником, видимо, являлась «Книга царей» в прозе, составленная несколькими авторами по заказу феодального правителя Туса, Абу Мансура Мухаммеда ибн Абд аль-Раззака, которая была закончена в 957 г. Именно гений Фирдоуси объединил стихи Дакики, народные традиции и песни и сведения из письменных источников в единую поэтическую книгу, ставшую национальным иранским эпосом. Лишь она одна стала национальным эпосом, ибо городская цивилизация требовала написанную определенным стилем, связную и, можно сказать, утонченно-изысканную поэму, а не различные сочинения уличных певцов и исполнителей, декламирующих баллады о героях Древнего Ирана перед воинами или дехканами на их ночных пиршествах. Я уверен, что Фирдоуси, хотя и отражал литературные предпочтения и интересы класса дехкан, сочинил свою поэму для двора, для городских жителей и для других поэтов, которые критиковали его мастерство. Фирдоуси привнес эпическую поэму в исламское общество Ирана своего времени, не забывая при этом о литературных канонах и интересах своих современников. Таким образом, по мнению многих, его «Шахнаме» сохранилась в качестве величайшего литературного произведения новоперсидского языка – или исламского Ирана.

Фирдоуси использовал множество различных источников, которые не так просто распознать в «Шахнаме». Предполагалось, будто Фирдоуси знал пахлави и опирался на эти знания в своем творчестве, однако это выглядит более чем маловероятным. Наршахи и другие упоминали о народных или погребальных песнях на смерть Сиявуша, древнего героя, возможно мифического, который, согласно легенде, жил в Бухаре. Можно предположить, что подобные фрагменты были включены в «Шахнаме», но встает вопрос, кто создал стиль и стихотворный размер «Шахнаме» – Дакики или другой поэт саманидского периода? Можно высказать предположение, что, безотносительно того, произошел ли размер поэмы, называемый мутакариб, от арабского или среднеперсидского прототипа, он являлся не народной формой, а плодом литературного творчества. «Шахнаме» написана не как народный эпос, взятый дословно из уст уличных исполнителей; это скорее доведенная до совершенства литературная поэма. А что можно сказать о содержании иранского национального эпоса?

О «Шахнаме» Фирдоуси написано множество книг, и нет смысла обсуждать это произведение во всех деталях. Я только считаю важным подчеркнуть ту гармонию, которую Фирдоуси привнес в разнородные элементы героического прошлого народов Ирана. Потому что только во времена Саманидов, в новых обстоятельствах единения Ирана с собственной историей, мог возникнуть подобный всеобщий эпос. При Сасанидах Бухара и Трансоксиана не являлись частью Ирана – даже при том, что загадочная иранская ойкумена (обитаемая часть земли в представлении древних греков. – Пер.), должно быть, пережила саму империю Ахеменидов. Мечта или фантазия о единой империи с начала истории и вплоть до арабского завоевания является главной темой «Шахнаме». Но насколько осознанным было ощущение единства всех иранцев до эпохи Саманидов? Считали ли себя манихеи Согдианы в доисламские времена кровными братьями зороастрийцев провинции Фарс, будучи политически разделенными, но пребывая в надежде когда-нибудь снова стать единым народом под властью царя или царей всего Ирана? Можно заподозрить, что подобные чаяния имели место в основном в сасанидских царских и аристократических кругах и что настоящий всплеск таких чувств пришелся на исламские времена, вместе с распространением новоперсидского в качестве языка межэтнического общения и со слиянием персидских, согдийских, хорезмийских и других местных традиций в искусственную общеиранскую – но все же мусульманскую – традицию. Этим я вовсе не собираюсь отвергать реальность неугасающей памяти о древнем политическом и религиозном (зороастрийском) единстве всех иранцев, но, похоже, она расцвела с новой силой и повсеместно распространилась среди всех народов Ирана именно в Х в. н. э.