Стихи. (В переводах разных авторов) - Уильям Йейтс

И исцелял страданья нежный круг

Меня обвивших белоснежных рук.

Пронесся мимо нас олень безрогий,

И призрак гончей появился вдруг,

Прозрачный, красноухий, быстроногий,

И дева мчалась по равнине моря,

И яблоко держала золотое,

И юноша прекрасный вслед за нею

С неугасимым пламенем во взоре.

“Родились в землях Дану эти двое

Иль среди смертных знали боль и горе?”

“Не говори о них”, — она шепнула

И, наклонивши голову, вздохнула,

И губ моих коснулся осторожно

Жемчужно-белый перст ее тревожный.

Луна блеснула розой белоснежной

На западе, где солнца таял луч

И громоздились горы белых туч,

Скрывая диск тускнеющий и алый;

И глаже, чем полы в дворцовой зале,[79]

Лежало море, блещущее ровно,

И мы, полны фантазией любовной,

Помчались вновь равниною безбрежной.

И раковина, кольцами свиваясь,

Дремала в бесконечной тишине

И грезила о собственных извивах,

О золотых и синих переливах,

Сияя мягким светом в глубине.

Но вот подул прибрежный легкий ветер,

И пение звучало все ясней

Дыханием тускнеющего света,

Напевом умирающих огней.

И конь ему навстречу побежал

И над безлюдной пустошью заржал;

Как пальцы черные, деревьев хоровод

Повсюду поднялся из теплых вод,

И ветви непрерывно трепетали,

Как будто время мерно отбивали,

Следя за тем, как солнце наклонилось,

И песни леса тихо напевали.

И время наших странствий завершилось.

И, к берегу подъехав, мы узнали

Причину этих трепетов веселых -

То меж деревьев стайки птиц порхали

И на ветвях роились, будто пчелы;

И сотни птиц стояли у воды, -

Как будто капли радуги застыли, -

И, красотою собственной горды,

Смотрелись в гладь зеркального залива,

И заливались щебетом счастливым,

И с пурпурною глубью говорили;

Изогнутые дивно корабли,

Качаясь на волнах, проплыли мимо,

Украшены фигурами резными, -

Выпь, горностай и лебеди вдали

Ликующие, гордые прошли;

И там, где лес и воды повстречались,

Мы привязали жеребца гнедого,

И губы Ниав трижды извлекли

Веселый звук серебряного рога.

И мы в ответ услышали шуршанье:

Из дикой чащи, из листвы густой

К нам юноши и девы приближались;

И видели мы веток колыханье;

Они бежали радостной толпой

На зов, и нежно за руки держались,

И пели, дивно пели без конца;

Из шелка золотого одеянья

Сияли оперением румяным,

И светел был молочный цвет лица;

А мой дорожный плащ померк в пыли

Для смертных предназначенной земли.

Они его коснулись удивленно,

И смех звучал прибоем отдаленным.

Но Ниав с неожиданным страданьем

Насмешникам велела замолчать.

И юноши, и девы обернулись,

Склонившись, нежных рук ее коснулись

И стали неустанно целовать

Ее ладонь и кромку одеянья.

Она велела проводить нас в зал,

Где Энгус вечно спал и видел сны -

Волшебный сон до истеченья срока,

Когда погаснет в небе свет луны.

Нас повели по сумрачным дорогам,

Где каждый лист росинками дрожал,

Где с каждым часом на ползучих травах

Рождался новый пышный цвет кровавый.

И вновь нежданно нежный смех слетел

С их уст, и каждый песню вновь запел,

И темный лес в ответ им прошумел.

И голоса сливались гармонично

С гуденьем пчел над лугом земляничным

Восторженным напевом мелодичным.

И дева та, что шла со мною рядом,

Серебряную арфу мне дала,

Струна на ней запела, как стрела,

И я запел о радости людской,

Но лица исказились от страданья.

Клянусь, о Патрик, бородой твоей,

Они рыдали! И один с тоской

Промолвил: “Нет печальнее созданья,

Чем этот смертный бард со странным взглядом!”

И вырвал арфу он из рук моих,

Пролил слезу над белою струной

И бросил прочь, в листву, где меж теней

Во тьме вода скопилась дождевая;

И прошептали все, над ней вздыхая:

“Покойся, арфа скорби, под луной,

Пока она меж звезд еще сияет!”

И вот в печали мы пришли туда,

Где в доме из лозы и глины красной

Дремал король, спокойный и прекрасный,

Рукою подбородок подпирая,

И жезл сверкал в другой его руке -

То алый блеск, то вспышка золотая,

То синий отсвет — словно налегке

Веселые резвились плясуны;

И юноши, и девы перед ним

Склонились и сквозь слезы умоляли,

И шепотом молитву повторяли,

И, наклоняясь, скипетр целовали.

И поднял скипетр он, и произнес:

“Веселье поит сумрак медом рос,

И полнит чашу ночи светом звезд,

И зёрна от дремоты пробуждает,

И рожки у козленка заостряет,

И раскрывает папоротник летом,

И красит перья птиц чудесным цветом,

И солнце неуклюжее качает,

И бег планет по кругу направляет:

Коль радости не станет на земле,

Погибнет все живое в этой мгле,

Застынут Небеса, Земля и Ад,

Как холм могильный, где герои спят,

Как летних мух морозы цепенят;

Так смейтесь же над Временем и Смертью,

Танцуйте все в веселой круговерти!

В сердцах людей огонь горел когда-то,

Шафранный свет восходов и закатов,

И серебристым отблеском луны

Мерцали человеческие сны;

Теперь сердца людей — сердца рабов,

Склонившихся под грозною судьбой;

У нас же нет закона и заботы

И тяжкой, изнурительной работы;

У нас же нет ни смерти, ни старенья,

Здесь праздник жизни, вечное цветенье,

Веселье — бог, и Бог для нас — веселье”.

И очи, что сквозь сон на нас глядели,

Опять сомкнулись, чтобы видеть сны,

Бутоном бледным меркнущей луны.

И в танце исступленном извиваясь,

Над Временем и Смертью насмехаясь,

Из лозяного странного чертога

Мы двинулись по сумрачным дорогам

Туда, где пена волн с росой слилась,

И смолкли все, у берега склонясь,

Нахмурившись, прогнав улыбки с лиц,

Потупив взоры радостные ниц,

Запели над мерцающей волной,

Ласкавшей берег острова блаженных:

“Да, Бог есть радость, радость совершенна!

А грешен тот, кто ведает печали,

Кого страшит теченье быстрых дней

И коршун Скорби — странник меж теней”.

Мы на ветру прибрежном танцевали,

Где розы расцветали под ногами,

Как метеоров трепетное пламя,

И наклонялись мы в движеньях танца

Над прихотливым сказочным узором,

И говорили, глядя влажным взором,

Слегка касаясь пурпурного глянца:

“Иные розы сыплют лепестки

На землю смерти, мрака и тоски;

Но здесь, где плещет светлая вода,

Не лягут на могилу никогда

Багряной нежной розы лепестки.

Ведь никогда к нам Смерть не приходила,

И не страшат нас старость и могила,

Не страшны нам теченье быстрых дней

И коршун Скорби — странник меж теней”.

Мы танцевали по недвижным чащам,

В цветенье лета вечного молчащим,

Но вот застыли, руки протянув

К огромному лесистому холму;

И все собрались трепетною стаей,

Высоко руки тонкие взметая,

И вновь запели голосом звенящим.

И в наших взорах отражался свет

Небесных звезд и белизна планет.

Мы пели так: “О, звезды небосвода,

В рубиновых ладьях над черной бездной,

Вам незнакомы радость и свобода,

Вас Бог смиряет скипетром железным

И держит вас железною уздой,

Вы все навеки скованы друг с другом

От века неподвижным звездным кругом,

Как пузыри в пруду под тяжким льдом;

А мы средь нестареющей земли

Свободны, как мерцающий прилив,

И нет у нас закона и заботы

И тяжкой, изнурительной работы,

И нам не страшны бег ночей и дней

И коршун Скорби — странник меж теней”.

О Патрик! Так провел я сотню лет,

Охотясь под лесною дикой сенью

За барсуком, за вепрем и оленем.

О Патрик! Так провел я сотню лет,

И ночью на песчаных побережьях,

Под небом, льющим тусклый звездный свет,

Метали копья мы, пока рассвет

Над сумеречным морем не забрезжит.

О Патрик! Так провел я сотню лет,

И мы ловили рыбу в лодках длинных:

Изогнутые шеей лебединой,

Украшены фигурами резными,

Несли ладьи нас над морской пучиной.

О Патрик! Так провел я сотню лет,

И Ниав нежная была моей женой;

А нынче мне осталось под луной

Лишь то, что ненавижу навсегда: