Малайсийский гобелен - Брайан Олдисс

Над алтарем скалу рассекали две изогнутые складки, которые блестели от влаги и соединялись в У-образном пересечении, по ним струилась и капала вода, из трещин поднимались побеги папоротника.

В Армиду вселился бесенок. Она была непохожа на себя, обычно такую сдержанную со мной. С отсутствующим видом, совершая грациозные движения руками и ногами, как бы давая представление перед избранной публикой гораздо более избранной, чем я, Армида сняла и отбросила свои белые чулки, затем платье. Мое внимание было привлечено к ней, я с трудом верил, что этот эротический танец исполняется в мою честь. Вскоре Армида освободилась от остальных предметов женского туалета, завершив раздевание снятием лифчика.

Перед бедным актером на расстоянии вытянутой руки, но недосягаемая, танцевала обнаженная Армида Гойтола.

У Армиды была стройная, идеально пропорциональная фигура. Точеная грудь и тугие ягодицы ритмично покачивались. Волосы в треугольнике основания маленького живота были такими же темными и густыми, как на голове.

Я смотрел на это изумительное представление расширенными глазами. Она походила на персик. Чего она добивалась? Я молил Бога, чтобы наши желания совпали.

Наконец Армида остановилась передо мной. Все еще недосягаемая, она прикрывала в порыве запоздалой скромности свои укромные места. Ее одежды были разбросаны по полу.

- Однажды, очень очень давно, я танцевала здесь,- промолвила Армида задумчивым голосом,- и всегда страстно желала повторить этот танец, освободившись от семьи и от себя. Я бы хотела стать диким зверем.

- Мы в святыне женской красоты. Посмотри назад и ты поймешь, что я имею в виду,- тяжело дыша, сказал я, показывая на букву V в известняке и медленно поднимаясь из кресла.- На скале изображены прекрасные части тела призрачной женщины. Папоротник растет там из скромности, ты видишь, Армида?

Армида рассматривала скалу. Одной рукой я указывал на фигуру призрачной женщины, а вторую положил на шею Армиды и поглаживал мочку ее уха. Затем моя рука совершила плавное движение и оказалась на округлом бедре Армиды, с которого соскользнула в У-образный изгиб живота и осталась среди покрывающей его растительности.

Армида повернулась ко мне, наши губы соединились. Целуя Армиду, я быстро освобождался от одежды.

...Мы опустились на просторную молельную скамью в часовне семьи Чабриззи, у которых, наверняка, никогда не было лучшего алтаря для почитания, чем тот, который держал в своих руках я.

Последние сдерживающие начала Армида отбросила вместе со своей одеждой, по крайней мере, мне так показалось вначале, когда она с восторгом взяла в руки ту штуку, которую я ей предложил, и прижалась к ней губами. Армида ласково играла с ней, как с куклой, пока я не забеспокоился, что моя штука взыграет в ответ. Но даже в этот момент Армида не разрешила мне сделать то, чего я желал больше всего на свете, объяснив, что это предназначено для ее будущего мужа, в противном случае она потеряет всякую цену на рынке невест таков был закон ее семьи.

Я должен был довольствоваться тем, что мне разрешалось,- и я чувствовал достаточное удовлетворение - поскольку запрет повлек за собой использование многих тайных приятных ухищрений, к которым прибегают любовники в нашей стране. В восхитительных объятиях Армиды я потерял представление о времени. Мы любили друг друга до тех пор, пока солнце не спряталось за скалы и сидераулы не начали реветь перед вечерней кормежкой. Подремав немного, мы рука об руку пошли вниз через лабиринт теней и проходов.

Нам не встретились привидения, лишь воздух колыхался от наших шагов. С необычной чувствительностью кожа ощущала поднимавшиеся из скал пары, чередование холодных, теплых и влажных помещений.

Во дворике Армиду поджидала карета. Бросив на меня последний любящий взгляд, Армида побежала вперед. Я оставался в тени портика до тех пор, пока вдалеке не затих стук колес.

В этот час мои друзья, очевидно, бражничали в одной из таверн Старого Моста. Настроение резко поднялось. Я не чувствовал желания с кем-нибудь делиться охватившим меня счастьем. Я шел по городу, на который опускались вечерние сумерки, с твердой решимостью зайти к священнику, представителю Высшей религии, бритоголовому Мандаро.

Мандаро делил комнату со своим коллегой в одной из неразрушенных частей дворца, основателей Малайсии. Это здание являлось частичкой подлинной Малайсии.

Когда-то в лучшие времена - и даже сейчас, обветшав,- оно было огромным, словно настоящий город. Большая часть его была разобрана - камни, горгульи и составные конструкции разворовывались на строительство более поздних зданий, в том числе и на сооружение резервуаров под городом и фундамента собора св. Марко. В сохранившейся части дворца не осталось ни одной комнаты, которая служила бы для первоначально предусмотренных целей. Тряпье бедняков свисало с балконов, где когда-то нежились на солнце дамы основателя нашего государства, Деспорта. Нынешние обитатели развалин дворца, ежедневно борющиеся за свое существование, наполнили шумом муравейник, через который я шел. Вся атмосфера развалин дышала темным прошлым. Пробираясь через трущобы, я поднялся на четвертый этаж и открыл деревянную дверь в комнату Мандаро. Она никогда не закрывалась. Как всегда вечером Мандаро был на месте. Он разговаривал с незнакомцем, который, когда я вошел, встал и, не поднимая на меня глаз, вышел из комнаты. По середине комната была разделена перегородкой, которая служила для уединения посетителей и самих священников. Я никогда не видел священника, живущего в другой половине помещения, хотя слышал его низкий меланхоличный голос, когда он начинал читать молитвы. Мандаро поманил меня, приглашая подойти поближе. Из крошечного кухонного шкафа он вытащил немного джема на крошечном блюдце и стакан с водой. Это было традиционное приветствие священников Высшей религии. Я медленно, без возражений, съел джем и выпил стакан желтоватой воды.

- Тебя что-то беспокоит. Иначе бы ты не пришел.

- Не упрекай меня, отец.

- Я не упрекаю. Я констатировал факт, которым ты сам укоряешь себя. Я вижу, это приятное беспокойство.

Он улыбнулся. Мандаро был хорошо сложенным, худощавым человеком средних лет, с твердым, как бы выточенным из дерева телом. Грубоватые черты его лица говорили о незаконченности работы создателя. Чтобы компенсировать отсутствие волос на бритой голове, Мандаро отрастил бороду. В черных усах проглядывала седина. Это несколько воодушевило меня, так как с сединой он выглядел менее святым. Его цепкие, непроницаемые глаза, похожие на карие глаза де Ламбанта, не отрывались от собеседника.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});