Сказания о титанах - Яков Голосовкер

Кивнул Зевс головой.

И предстала Гера перед Аргусом. Не позвала его, как бывало, — сама явилась к его ложу на закате. И поведала ему владычица неба о черных вестях земли: как пожирает уснувших героев Ехидна, обольстив их отвагу красотой.

Но безмолвен был Аргус. И еще холоднее, чем прежде, был блеск его глаз. Сказала Гера:

— Зло земли и богов Змеедева. Звездный Аргус, отвергла тебя дочь земли. Опасны ее змеиные чары. И вновь повелела Аргусу Гера:

— Обмани и убей!

Вновь дала ему волшебный серп матери-Геи, который был сильнее бессмертия титанов, чтоб отсечь им тело девы от ее змеиного тела.

Равнодушно принял Аргус серп, лишь на мгновение люто загорелся один его глаз посреди высокого, как свод неба, лба. И, опустив звездные ресницы, унесся он к океану.

Ночь. Скала. И пещера — близ океана.

Что за свет у ее порога?

— Кто ты, гость? — И хвост дракона преградил дорогу пришельцу.

Ослепил на мгновение Аргус Ехидну. Отвыкли ее глаза от сияния. И слышит пленница голос:

— Я титан, как и ты, титанида. Я пришел вернуть тебя на землю, к живой жизни титанов и героев. Птицы зовут тебя. Звери и травы зовут. За порогом пещеры — крылатые ветры. Над порогом — горячие звезды. Ждут в ключах и ручьях тебя наяды и в полях и лугах — веселые нимфы. Встань. Доверься титану. Понесут тебя ветры в сад Гесперид. Там ты вкусишь золотое яблоко Геи, и спадет твой змеиный хвост. Вновь отрастут у тебя вольные ноги, и омоешь ты их в ключе Бессмертия амброзийной влагой. У ключа ждет тебя брат наш, дракон Ладон. Титанида, встань навстречу посланцу титанов. Я несу тебе свободу, Змеедева.

И запел Аргус.

Но не звездную песню, а песню земли пел гость, и жадно впивала ту песню тоска пленницы-титаниды по свободе.

У порога пещеры мерцали звезды. Выгнувшись дугой, грозно шевелился огромный драконий хвост, преграждая пришельцу дорогу, и смотрели на гостя из мглы глаза Змеедевы.

Обольстителен был голос певца.

И вот стал тихо отодвигаться в сторону хвост дракона, открывая дорогу. Нежный, полный чар шепот прошел по пещере:

— Я узнала твои золотые ресницы, Аргус.

Изменила ли змеиная мудрость Змеедеве и вторично поверила она обольстителю? Или отвечала коварством на коварство? Кто знает.

И кто знает: обмануть ли хотел ее Аргус или его звездная тоска ответила на земную тоску титаниды?

Ступил Аргус, и к его звездным ресницам протянулись руки Змеедевы, самой могучей из рода титанов.

Еще шаг сделал Аргус к титаниде. И вдруг взметнулся кверху драконий хвост и обвился вокруг звездного тела стража Геры. Сдавило его — так сдавило, как предгрозье давит духотой и мукой день.

Что это сверкнуло алмазным блеском в полумгле? Что за стон расколол камни пещеры? К ногам Аргуса сполз безголовый огромный червь, драконий хвост, и замер, содрогаясь, на камне. И вот люто вспыхнули тысячи глаз, и кровавым было их мерцанье над недвижным туловищем Чудодевы, отсеченным от его змеиной половины.

Исчез Аргус.

Заглянула Луна-Селена в пещеру, побледнела и упала, оцепенев, в ночной океан.

Сказка о лунном серпе и о казни многоглазого Аргуса Гермием по велению Зевса

Поставила Гера многоглазого Аргуса стражем речной нимфы Ио, обратив Ио в полудеву-полутелку, чтобы не могла она родить Зевсу полубога-героя. И повелел тогда Зевс богу Гермию отсечь голову многоглазому Аргусу. Бессмертен был Аргус, и бессилен был волшебный земной серп Геи-Земли перед звездным титаном. Нужен Гермию небесный серп. Полетел Гермий на край земли, к океану, у которого днем титанида Луна-Селена укрывается с лунными конями.

Говорит хитрец Гермий Селене-Луне:

— Убил многоглазый Аргус твоего любимца. Страшного Сатира, омрачил смертью Сатира сердце богов. Дай мне на одну ночь и один день твой сияющий лунный серп. Красива ты. Селена. Краше всех дневных богинь. Да только бледна. И хотя ты и чудно бледна, на зависть ночным теням, но все же бледна. Тянутся тени к тебе, но никак дотянуться не могут — сами бледнеют. А какой была бы ты с румянцем!

Дай мне твой сияющий серп, и я сделаю тебя, как Эос-Заря, румяной.

Знает Селена, что Гермий лжив и лукав, что слова он из горшка с медом вынимает, а дела от тех слов в горшок с черной желчью погружает.

И все же ласкают Селену слова льстеца.

Да и как ей, титаниде-богине, не дать серп посланцу Кронида, олимпийцу!

Отдала Селена Гермию свой лунный сияющий серп, а сама осталась в венце с донышком. Запустила его, словно диск, на небесную ночную дорогу и, прянув из вод океана верхом на лунном коне, на всем скаку догнала венец и показала его донышком миру: круглое, ласковое, плоское, совсем не то, что сияющий лунный серп, — насмешлив тот и остер. Только выйди на его зов, так он сердце разом и вырежет, обманщик!

Взял Гермий лунный серп, закутал его в колпачок фригийский и понесся к многоглазому Аргусу.

Хитер Гермий, лукав. Но и Аргус жестокий обманщик.

Просмотрел он Гермия насквозь глазами: нет ли при нем серпа Геи. Настороже был страж телки-девы. Не увидел у Гермия серпа Геи, но приметил: сияет у него что-то под фригийским колпачком.

Спросил Аргус Гермия:

— Что сияет у тебя под колпачком?

Отвечает Гермий:

— То сияют мои пастушьи песни. Дала их мне Селена-Луна. Их поет она лунным коровам. Хороши лунные стада Селены. Похожи ее коровы на твою белую телку. Ты теперь пастух. Хочешь, научу я тебя пастушьим песням Селены?

Вынул Гермий лунный серп, поднес его ко рту, словно серп — не серп, а сюринга-свирель, ослепил сиянием серпа Аргуса Панопта со всеми его звездными глазами, и запел хитрый Гермий песню обманчивых Снов. Только он один среди небожителей знал песни обманчивых Снов, так как мог спускаться в царство Ночи, где жили Сны.

Пел Гермий, и стал засыпать многоглазый Аргус под песни Снов.

Глаз за глазом закрывался на его теле. Чуть подрагивали, мигая, их золотые ресницы, и только один глаз еще слабо мерцал, то вспыхивая, то угасая. Наконец и он потускнел и закрылся. Засиял тогда серп Селены в руке бога Гермия высоко над головой спящего, разом снизился и отсек голову уснувшему Аргусу. Отлетела голова, и открылись на мгновенье на всем теле звездного титана глаза, чудно вспыхнули и стали, тускнея, гаснуть, уступая сиянию лунного серпа. Но не дала им совсем угаснуть Гера. Вдруг явилась со стаей белых павлинов. Сорвала богиня глаза Аргуса с обезглавленного тела, подозвала любимого белого павлина с длинным хвостом-шлейфом и рассыпала по его хвосту эти глаза. И вот заиграли глаза Аргуса на птичьих перьях павлиньего хвоста синими и зелеными радугами.

Когда в эту ночь смотрели титаны и полубоги-герои на небо, — не было на небе звезд. Только огромный белый павлин, весь в радужных глазах на оперении пышного хвоста, медленно пролетел, сверкая, неведомой кометой по небу, и мерцал позади него путь его полета.

Сказание о братьях Афаридах и Диоскурах

Сказание о неистовом Идасе и о речной нимфе Марпессе

Не спрашивай, гость, в горной Мессении, не спрашивай и в горной Этолии, кто такой Идас. Отвернутся от тебя жители гор и тесных долин, как от темного пришельца. И никто тебя ни в пещеру не впустит, ни переправит через свирепый Эвен. Не человеческому голосу выговорить, кто такой Идас.

И если ты пришел из далекой Скифии, страны неведомой, и впрямь не слыхал об Идасе, то наклонись над пропастью Тайгета или припади ухом к груди горы у Эпопы и спроси у них, кто такой Идас. Дохнет пропасть, загудит в груди горы, и услышишь ты, далекий гость, то, что выговорить могут только камни да руда в недрах:

— У Эвена — дочь Эвенида, нимфа Марпесса. У Афарея — сыновья Афариды: Линкей — зоркоокий проницатель и Идас — огромно-неистовый.

Все огромно в Идасе — и тело, и желанья, и отвага, и дума. Но всего огромнее в Идасе его любовь к нимфе Марпессе. Так огромна была эта любовь и так неистова, как огромен и неистов вулкан, извергающий разом и пламя, и лаву, и камни, и пепел. Так огромна была эта любовь, что если бы выпала она из сердца Идаса на землю, даже сам Идас не смог бы поднять ее с земли и вложить обратно себе в сердце. Скорее всю громаду хребтов Олимпа и Тайгета поднимешь, чем такую любовь.

О, и плясала же речная нимфа Марпесса в хороводе нимф-подругВодопад пляшет — не напляшется. Гроза в горах пляшет — и не напляшется, а уж как начнет плясать Марпесса, то и водопад, и гроза, и даже водовороты порогов остановят свой пляс, замрут, и только смотрят, не дыша, на чудо-плясунью: вот бы им так плясать!

И увидел Идас ее пляску, и увидел ее, всю речную, — такую, как если бы мрамор стал огнем, а огонь сиянием, а сияние ручьем, а ручей… Да где тут слово найти, чтобы сказать, чем стал бы ручей! Открой глаза и закрой, и снова открой: и пред тобою и мрамор, и огонь, и сияние — и все это вместе ручей, и все это вместе нимфа-титанида, плясунья.