Кассиопея - Ханна Ким

всегда останется просто собой. Маски – не его песня.

Он – лишний пазл на огромной картине.

Почему Чонхо пытается этот самый пазл присобачить сбоку, хотя даже места для него нет?

– Это его жизнь, – говорит тот потерянно, а Мингю внезапно удавиться хочется – вот прямо так, спросонья, – потому что да, его. Не сразу понимает даже, что акцент на другое слово сделан.

Жизнь.

Его, да, но истина не здесь. Истина в том, что есть жизнь твоя.

– Понимаешь? – Чонхо пытается заглянуть ему в глаза, но Мингю взгляд старательно отводит. – Он ведь вернется когда-нибудь. Я просто… не хочу, чтобы он вернулся и увидел, что его жизнь разрушена. Ты понимаешь? – снова спрашивает он.

Мингю понимает. Но не кивает. Не может просто. Ему вдруг так больно становится, что все тело деревенеет. Он так хорошо понимает, что в окно выйти хочется, сорвав следом за собой занавеску, будто фату на свадьбу со смертью.

Чонхо о нем не знает ничего толком. Не знает, как Мингю крепко сжимал жилистую руку бабушки, стоя перед табличками с именами родителей, за которыми скрывались урны с прахом. Одна урна – пустая. Потому что второе тело не нашли. Не знает, как Мингю всю жизнь отталкивал от себя людей, потому что не верил, что в нем есть хоть что-то, что он может дать взамен на эти преданные взгляды и робкие улыбки. Не знает, как однажды подрался с Тэёном до того сильно, что сломал ему палец, толкнув к двери со всей дури, а тот запнулся. Тэён его не винил даже – ходил себе с гипсом смешным, на котором мелкий Чонхо ромашку нарисовал, и все время извинялся, потому что считал себя виноватым. Тэён редко извиняется. И каждое такое извинение Мингю переживал с хрустом внутри себя. Чонхо не знает. Ничего не знает вообще. Ни того, каким подонком Мингю чувствует себя, ни того, каким слабаком. Ни того, как он взял и своими же руками загубил свою жизнь почти что в зародыше.

Чонхо не знает, но Мингю почему-то по-прежнему ждет, что тот скажет: «Ты сгубил свою жизнь, так не загуби же чужую». Чонхо не говорит, но Мингю слышит все равно. Кивает – именно этим словам внутри своей головы, а не озвученному еще минуту назад вопросу. Кивает и чувствует, как внутри все сжимается до чертового пикселя – того самого черного на экране, который сдох на мониторе раньше всех остальных.

Может, это шанс все исправить. Начать сначала. Вот только его начало начинается с середины и не у него, а у кого-то другого. Мингю свое начало утопил кровью в раковине на кухне, куда свесил порезанную несколько лет назад руку.

Он поднимается с дивана, берет сваленные на него джинсы и рубашку в черно-белую клетку и хочет уже пойти куда глаза глядят, потому что понятия не имеет, где ванная, но Чонхо бросает ему в спину:

– Под раковиной новые зубные щетки есть. Можешь поставить в стакан рядом с зеркалом. Полотенце я уже повесил. Сиреневое. А ванная, это… там в коридоре дверь, в общем.

Сиреневое, блядь, повесил он, думает Мингю, яростно намыливая себя под душем. И даже шампунь пахнет чертовой лавандой, которую он уже ненавидит до того сильно, что начинает любить где-то на подсознанке.

В шкафчике под раковиной Мингю действительно находит две новые зубные щетки – еще в упаковках. С настырным выражением лица выбирает ту, что голубого цвета, и чистит зубы так яростно, что начинают болеть десны.

А после этого он долго стоит и не решается поставить свою щетку в стакан у зеркала, где уже торчат две: Чонхо и Мина. Мингю не может просто. Поэтому кладет щетку на край раковины.

Наверное, он был бы не против остаться в этой ванной до самой ночи, но приходится напяливать на себя чужую одежду, с недовольством и легким удивлением подмечая, что рубашка великовата, а рукава длиннее привычного, и выходить из ванной, на ходу приглаживая волосы, топорщащиеся в разные стороны после сушки феном. Чонхо оглядывается на него, держа в руках две кружки кофе, и кривовато улыбается, протягивая ему одну. Мингю мрачно берет чашку и шумно отхлебывает, даже не думая поморщиться – горячий все-таки.

– Рубашка мне велика, – говорит он.

– Это моя, – Чонхо пожимает плечами.

– Класс.

– Просто я подумал, что ты откажешься надевать свитер с оленями.

– Да я и так себя оленем чувствую, – ворчит Мингю, в который раз приглаживая влажные волосы, но на говно исходить не спешит – все-таки Чонхо не прогадал.

Он оттягивает воротник и смотрит вниз, думая, что рубашка эта чем-то напоминает его собственную – которую он оставил в ванной, даже не потрудившись бросить ее в корзину. Заберет ночью. Как раз перед тем, как вернуться туда, откуда пришел. Потому что сегодня у дождя нет выбора – он обязан пойти.

Когда они спускаются в лифте на первый этаж, Чонхо чуть склоняет голову и тихо говорит:

– Спасибо.

Мингю уже почти начинает бросаться во все стороны своими любимыми «какой из своих жоп ты думаешь» или «а не пойти бы тебе», но только цокает языком и складывает руки на груди.

– Как ты себе это представляешь?

– Что именно?

– У нас с твоим Мингю из общего только рожа. Как я заявлюсь на его пары и сделаю вид, что знаю все, что они там изучали… сколько лет?

– Он на втором курсе.

– Ну и на каком факультете учится?

– Факультет естественных наук, – отвечает Чонхо и протягивает ему рюкзак – тот самый, в котором Мингю копался без разрешения накануне вечером.

Он берет рюкзак на автомате и таращится на Чонхо до того оголтело, что тот чувствует его взгляд и отвечает на него, вопросительно приподнимая брови. А Мингю сжимает лямку рюкзака настолько сильно, что белеют и без того белые пальцы, потому что-

пиздец.

– Я… – Голос срывается, и он сразу замолкает, даже не думая продолжать.

Двери лифта открываются, но Чонхо почему-то не выходит – смотрит на Мингю с подозрением и в ожидании, которое в воздухе клубится чем-то, мать его, сиреневым и ноздри щекочет.

– Ты… что?

Двери начинают закрываться, но он придерживает их руками. Все еще смотрит. А Мингю ковыряет взглядом пол лифта у своих ног и пытается отыскать там то, что некогда было им несколько лет назад.

– Я тоже учился там, – отвечает он и, отпихнув протянутую руку Чонхо, выходит из лифта.

– Учился?

– Бросил.

Мингю натянутой струной ждет этого гребаного «почему», но Чонхо подозрительно молчит и не лезет туда, куда дороги не показывали, – только молча