Штрихи к портретам и немного личных воспоминаний - Лео Яковлев

Одна из версий «досрочного» освобождения Тарле связана с протестами французских историков и научной общественности и даже с вмешательством французского премьера Э. Эррио в 1932 году заключившего со Сталиным пакт о ненападении. Истину еще предстоит установить, но если это правда, то Тарле имел возможность поблагодарить своего друга Э. Эррио лично — в 1945-м тот был освобожден из немецкого концлагеря русскими войсками и возвращался во Францию через Москву. Как-то я сидел в глубоком кресле у стола, за которым работал Тарле, и просматривал относительно свежие немецкие и французские газеты. Тарле на минуту отвлекся от своих дел, посмотрел и сказал: «Вот так же тут сидел и смотрел газеты Эррио». Это был 47-й год.

Тарле был вдали от столиц всего два года, но вернулся он в совершенно иной мир, в иную страну.

В мире к этому времени к власти в Германии пришел Гитлер. В центр Европы возвращалось средневековье. Призрак погромов появился на родине Гейне. Причем погромов по этническому признаку: «евреем является тот, у кого обе бабки еврейки». С известной «поправкой» Геринга: «Я сам буду решать, кто еврей, а кто нет».

При всей своей увлеченности прошлым, Тарле не мог не заметить некоторые сдвиги в том же направлении в сталинской империи: ужесточился паспортный режим, образовалась Еврейская автономная область на Дальнем Востоке. Тарле, может быть, раньше других заметил, что национальность становится клеймом, которым государство насильно метило человека в младенческом возрасте и заставляло носить это клеймо от рождения до смерти. И это клеймо официально отделило его от тех, от кого он сам себя не отделял.

Еще более очевидны были возможные последствия обретения «еврейской государственности». Сделали веселый фильм «Искатели счастья», но еврейские пионеры и ковбои, за исключением тех, кого «мобилизовала партия», на Дальний Восток не двинулись. Однако факта наличия «еврейского национального очага» было вполне достаточно для ликвидации во всем западном и юго-западном крае империи еврейских газет, журналов, школ, театров и т. п. Ответ на жалобы был готов: «Вы живете на Украине (в Белоруссии и т. п.), езжайте в Биробиджан — там все еврейское!»

Но вспомним, что в 35-м году Тарле было 60 лет. Большая часть жизни была прожита. Было много идей и мало времени. Подступали болезни. Его единственный сын умер в детском возрасте еще в конце XIX века. Потом его детьми были книги, и надо было успеть их написать.

В 1936-м он заканчивает «Наполеона». Первое издание выходит с предисловием Радека, но пока книга двигалась из типографии на прилавок, Радек «успел» стать «двурушником». «Друзья» Тарле использовали эту жилу, и статьи с поношением Тарле и требованием расправы над ним снова украсили центральную прессу. Однако историка защитил… Сталин, первый читатель страны. И критика затихла. С этим происшествием связан один известный анекдот из «сталинианы»:

Однажды утром в квартире Тарле зазвонил телефон, и в трубке раздался голос Сталина:

— Товарищ Тарле, вы читали сегодняшнюю «Правду»?

— Еще не читал, товарищ Сталин.

— Ой, и не читайте! Я там кой-чего недосмотрел. Читайте завтрашнюю «Правду»!

Затем Тарле превращает в обширную книгу одну из глав «Наполеона» — «Нашествие Наполеона на Россию», почти одновременно выпускает в свет «Талейрана», переиздает, добавляя 8-й том, «Историю XIX в.» Лависса и Рамбо и начинает работу над «Крымской войной».

Отчасти из-за такой нагрузки Тарле не обращает внимания на репрессии 37–39 годов. И потому также, что явной национальной окраски внешне они не имели, а внутрипартийная борьба его не занимала. Да и близких ему людей ни среди преследуемых, ни среди преследующих не было.

Не было у Тарле и своего окружения, ибо старое, 20-х годов, его дружно предало, а новому еще предстояло возникнуть (чтобы потом тоже отречься и не раз!). Кроме того, сближаться с историком в предвоенные годы было опасно: он не был реабилитирован, его возвращение из ссылки было незаметным, критика «Наполеона» была громкой, многословной, разносной, а опровержение — скромным, в несколько строк, и странным — в нем говорилось, что критикующие вообще-то правы, но свои суровые марксистско-ленинские требования они предъявляют к человеку, который ни марксистом, ни ленинцем никогда не был и уже не будет, и потому их не поймет. Очень тихо и скромно было оформлено и его возвращение в Академию наук: просто вместо «проф.» перед его фамилией стали писать «акад.». Он, правда, попытался обратиться в НКВД с жалобой на фальсификацию следствия, но ему вежливо ответили, что те, на кого он жалуется, давно расстреляны или сосланы в лагеря, и его иск им ничего не добавит.

В то же время он стал чувствовать к себе внимание «свыше»: его фамилия появлялась в каких-то комиссиях, бесплодных, но почетных, к нему обращались за отзывами разные издательства, редакции газет и радио просили его статьи. Несмотря на то, что его отношение к фашистам и к Германии им не скрывалось, его положение не изменилось и после начала «дружбы» с Гитлером.

Где-то в году 40-м состоялось его личное знакомство со Сталиным (до этого были письма и телефонный звонок). Он был приглашен к «вождю» вместе с В. П. Потемкиным, поскольку у Сталина возникла идея создания «Истории дипломатии». Как всегда, об этом предложении они узнали уже в его кабинете. Тарле оно очень понравилось, и он тут же во всех подробностях рассказал, как по его мнению должно выглядеть это издание, перечислил его тома, главы, разделы, т. е. создал, как теперь говорят, макет будущей книги. Сталин одобрил и, заканчивая аудиенцию, он сказал:

— Ну что ж. Добавить нечего. А вы, — и он указал трубкой на Потемкина, — как будущий редактор этого издания, помните, что вы сегодня получили исчерпывающую консультацию, за которую надо заплатить.

Несколько встреч Сталина с Тарле состоялось в годы войны. Тарле не вел записей и восстановить их трудно, но некоторые приближенные Сталина считали его негласным консультантом «вождя» и даже его близким советником. Об этом, в частности, говорил в 1969 году Хрущев съемочной группе документалистов (сообщил И. Ицков). По воспоминаниям Хрущева, Сталин ссылался на мнение Тарле при введении новой воинской формы и погон, а также при обсуждении церемонии парада Победы. Есть косвенные указания на то, что Тарле, будучи членом комиссии по послевоенному устройству Европы, готовил для Сталина обоснование новых границ в Европе. Мнение Хрущева отчасти подтверждает американский писатель и историк Г. Солсберри, автор «Неизвестной войны» и других книг. Известен также крах очередной попытки устранить Тарле из исторической науки, предпринятой его притаившимися врагами. Однако на совещании в ЦК партии, специально для этого ими созванном, присутствовавшие там Щербаков и Маленков не проронили ни слова, и их молчание показало противникам Тарле, что и на этот раз им не удастся избавиться от талантливого семидесятилетнего старика, открыто пренебрегавшего «марксистско-ленинским подходом» к важнейшим проблемам истории.

Всю войну Тарле, несмотря на возраст и болезни, мотался с лекциями по оборонным центрам страны и в прифронтовой зоне. Его лекции собирали толпы народа. Особой популярностью он пользовался в офицерской среде, чему способствовали, вероятно, слухи о его близости к Сталину. Во всяком случае, маршалы приглашали его на свои фронты. Его записки на скромных личных бланках, где в левом углу мелким шрифтом было напечатано «Академик Евгений Викторович Тарле», открывали многие двери и решали многие вопросы в империи, и он помогал всем, кто мог до него дойти. Его голос и слово звучали на заграницу. Его книги расходились по всему миру и становились бестселлерами в союзных странах. О них писали оторванные от Родины Н. Рерих и Н. Берберова. Как высшую награду принял он известие о том, что гитлеровцы включили его в число лиц, подлежащих немедленному уничтожению после победы 3-го рейха.

В то же время развитие событий внутри страны начинает все сильнее тревожить Тарле. Он улавливает определенную систему в распространявшихся под видом «слухов» антисемитских высказываниях, анекдотах и дезинформации, хорошо увязанных с официальным умолчанием истинного положения дел. Как человек, привлекавшийся к работе в комиссиях по расследованию немецких зверств, он хорошо знал масштабы уничтожения евреев — женщин, детей, стариков на оккупированных территориях. Знал он и о количестве евреев в действующей армии. На фронте погибли два его племянника. Поэтому он весьма болезненно воспринимал разговоры о том, что все «они» уехали в Ташкент и там прячутся от армии.

В уже заметных тенденциях внутреннего развития Тарле видел признаки надвигающихся будущих кризисов, и он при всей своей перегрузке все-таки завершает второй том «Крымской войны», пытаясь содержащимися в ней прозрачными аналогиями между николаевской и сталинской эпохами дать понять Сталину и его окружению, что народный героизм в годы испытаний не снимает вопроса о необходимости реформирования режима. Но Сталин намека не принял. Может быть, потому, что это классическое историческое исследование было написано не так занимательно, как созданные Тарле исторические биографии.