Штрихи к портретам и немного личных воспоминаний - Лео Яковлев

Но у Тарле истинная причина принятия православия была не столь меркантильна, как поступки французских королей и министров. Она более романтична: с гимназических лет он любил очень религиозную девушку — Лелю Михайлову, принадлежавшую к небогатому русскому дворянскому роду, и чтобы они могли соединиться, он принял православие. Потом, через 60 лет Леля похоронила его на Новодевичьем кладбище и сама умерла от тоски через два месяца, беспрерывно повторяя: «Женя, где же ты?» Такая вот банальная и совсем не талейрановская история. Вообще акт принятия той или иной веры не есть предмет для обсуждения, поскольку дело это — интимное. Шеварднадзе, например, если верить прессе, принял православие на седьмом десятке лет, ну и что?

К тому же следует отметить, что все эти семейные сенсации высосаны из пальца и свидетельствуют о глубокой неинтеллигентности общества. Не давшая, к сожалению, потомства русская дворянская и разночинная интеллигенция, которой, за исключением реликтов (их давно уже нет на этом свете) никогда не скрывала своего «этнического» происхождения, справедливо полагая, что национальную принадлежность определяет дух, а не кровь, моча и другие анализы. Так, например, Державин не стеснялся своих татарских предков, Жуковский нежно любил свою мать — турчанку. Пушкин постоянно напоминал о своих семитских (абиссинских) предках, а Лермонтов — о шотландских. Не имевший ни единой капли русской крови, Гоголь не забывал о том, что он — украинец, а очарованный Украиной Чехов по одной своей бабке-украинке считал себя «хохлом». Братья Мечниковы не скрывали, что их мать — еврейка. Этот список славных в русской (и мировой) культуре имен можно продолжать бесконечно. Были, конечно, и исключения: не любил напоминаний о своем еврейском происхождении Фет, а о своем польском или литовском — Достоевский. Но исключения лишь подтверждают правила. Во всяком случае, трудно представить, чтобы первый премьер России граф Витте, подобно ее первому Президенту, публично клялся бы, что в роду его евреев нет, а его жена не еврейка.

Поэтому рассказ «Киевских новостей» о том, что А. И. Ульянова узнала о своем еврейском дедушке в 20-х годах и случайно, выглядит надуманным. Более интересен мотив ее попытки привлечь внимание к этому факту в начале 30-х годов. Не исключено, что она, как человек хорошо осведомленный, раньше других почувствовала намерения Сталина и его окружения постепенно превратить дремавший на бытовом уровне антисемитизм в государственную политику, и по-своему стремилась этому воспрепятствовать, напомнив о происхождении канонизированного вождя. Собственно говоря, иной причины и быть не могло. А в семье Ульяновых, безусловно, и во все времена все и все знали.

Точно так же никогда не прятал своего происхождения и Тарле. Более того, когда мать осталась одна, она жила с ним, а дом его был открыт для гостей, и тут уж, как говорится, комментарии были излишними.

Но раз уж прозвучали слова В. Сироткина, скажем несколько слов о том, как жил Тарле до крещения. Принадлежавший к купеческому сословию его отец, а мой прадед, купцом был никаким. Он с большим увлечением занимался воспитанием детей, а с делами небольшого, принадлежавшего одной киевской фирме магазинчика, где он был всего лишь распорядителем, управлялась его жена. Сам Виктор Григорьевич был сыном австрийского выходца (из Праги или Братиславы), великолепно владел немецким и даже пытался перевести на этот язык один из романов Достоевского. Жена его происходила из местечковой семьи, в роду которой было много цадиков — местных мудрецов, знатоков и толкователей Талмуда. Любопытно, что именно преданная православию Леля связывала одаренность своего мужа, его феноменальную память и способность к языкам с его предками талмудистами, из поколения в поколение упражнявшими свой мозг заучиванием священных текстов.

В Херсоне, где прошло детство и школьные годы Тарле, царил межнациональный мир. Здесь, в отличие от Николаева и особенно от Одессы, почти не было люмпена, и российской жандармерии в ее погромной политике в юго-западном крае здесь не было на кого опереться. Была очень сильна и влиятельна немецкая община, любившая покой и порядок. Не ощущались здесь и процентные нормы и другие ограничения. Таким образом, блестяще закончивший гимназию Тарле никак не ощущал своей ущербности.

К этому времени его старшая сестра вышла замуж за состоятельного инженера и переехала в Одессу. В доме ее мужа на Греческой — одной из центральных улиц города жили родственники известного историка-византиниста профессора, впоследствии академика Ф. И. Успенского. По его совету и рекомендации Тарле был принят в Новороссийский университет. К Востоку Тарле с детства был безразличен. Его влекли к себе европейские история, философия и политика, и не только как университетские дисциплины, но и как предмет исследования. В Новороссийском университете до 1890 года работал известный историк нового времени А. Трачевский, но сильной школы он не создал, а к моменту поступления Тарле в университет отбыл из Одессы, оставив преподавание.

Это обстоятельство, а также любовь к Леле, которую ему трудно было представить среди своей одесской родни, заставила Тарле искать свой путь в жизни. В это время Успенский, познакомившийся с Лелей и полюбивший ее как дочь, уезжал в многолетнюю научную командировку в Константинополь (он стал там директором открытого по его инициативе русского археологического института) и перед отъездом он свел Тарле с его будущим учителем — профессором университета св. Владимира Иваном Васильевичем Лучицким. В результате этих решительных действий свой второй учебный год Тарле начал в родном ему Киеве человеком женатым и православным.

Тарле был верующим человеком, но Бог в его представлении не был связан с тем или иным обрядом, совершаемым не всегда грамотным и не всегда достойным человеком. Это был Бог Толстого или Эйнштейна — высшее существо, Добро и Разум.

Личная судьба сделала его деятелем русской культуры, и он до революции не испытывал угрызений совести, т. к. у каждого еврея в империи было три пути: оставаться в общине и терпеть, идти в христианский (не обязательно православный) мир и перейти к неугнетаемому большинству, или уехать в Европу и за океан, навстречу свободе, как это сделали братья Тарле, и как поступил бы он сам, не будь описанных выше обстоятельств. И выбор этот зависел от личности, а не от райкомов, парткомов, паспортистов и прочих служителей режима.

Никто ему в те годы не напоминал о его «этнической сущности». Его печатали лучшие журналы. Круг его общения составляли А. Достоевская и С. Платонов, Н. Кареев и А. Дживелегов, А. Амфитеатров и Ф. Сологуб, П. и В. Щеголевы, В. Короленко и А. Кони, Н. Рерих и И. Грабарь, К. Чуковский и Л. Пантелеев, и многие другие, чьих имен хватило бы на энциклопедию небольшой европейской страны.

Едва не стоившее ему жизни его увлечение политикой в 1905-м сменилось интенсивной научной работой и архивными исследованиями, принесшими ему докторскую степень, мировую известность в кругах историков и профессорское звание.

Февраль 17-го он принял с восторгом, считая его последней необходимой России революцией. Его круг друзей определил его позицию в новом мире. Его пытается вовлечь в свою орбиту любимый герой А. Солженицына Нахамкис (Ю. Светлов), но Тарле не поддается. Он едет с делегацией Советов в Швецию к Брантингу на переговоры о мире, но сам остается сторонником войны до исчезновения европейских империй германского образца.

Последняя его «должность» на службе демократической России в те сумбурные восемь месяцев ее существования — член Чрезвычайной следственной комиссии «для расследования противозаконных по должности действий бывших министров, главноуправляющих и др. должностных лиц».

К моменту его прихода комиссия оказалась под сильным эмоциональным влиянием Александра Блока и погрязла в бесконечных допросах «бывших», в изучении их психологии и оценке личной ответственности. Тарле попытался подчинить работу комиссии единому плану, целью которого должно было быть осуждение пороков режима, а не отдельных лиц. После нескольких бурных объяснений Тарле удалось утвердить свой план и убедить обиженного Блока написать общее введение в будущий отчет комиссии. Так появился очерк А. Блока «Последние дни императорской власти».

В личных записях Блока, его письмах к матери этого периода есть резкие слова о Тарле и даже намек на его еврейство. Сын выкреста А. Блок был человеком весьма чувствительным по этой части. Подробнее обо всем этом рассказывается в этюде «Столкновение».

Тот же круг, к которому принадлежал Тарле, определил и его место после прихода к власти большевиков. Место это оказалось в оппозиции. Сейчас говорят, что его оппозиция была не столь активной, как у других, раз он не был выслан в 1922 г. Это не так. Во время «красного террора» он выпустил тенденциозную подборку материалов по террору времен французской революции, демонстративно посвятил одну из своих книг памяти министров Временного правительства Шингарева и Кокошкина, убитых пьяной матросней. Он читал далеко не марксистские лекции, издавал исторический журнал «Анналы», прикрытый на 4-м номере властями «по недостатку бумаги», где печатал «бывших». Мало кто из высланных был столь активен. Скорее всего, его «забыли» в России потому, что среди власть предержащих было много доучившихся и недоучившихся студентов Петербургского университета, помнивших его революционные настроения начала века.