Штрихи к портретам и немного личных воспоминаний - Лео Яковлев

После войны Москва была забыта. Сергей, не закончив школы, поступил в театральный институт на искусствоведческий факультет, а закончив его, он, усилиями отца, дела которого пошли в гору и, соответственно вырастали связи, оказался в Киеве в покойной Академии строительства и архитектуры Украины, в ведомстве по охране старины. Он увлекался фотографией и достиг в этом деле определенного мастерства.

К тому времени, когда мы с Инной стали захаживать к Костенкам — весной 56-го Веня и Мария жили вдвоем. Сергей был в Киеве, женился и даже получил какую-то комнату в полуподвале. Мария встречала нас радостно. Веня выглядел очень уютно под изящным абажуром его собственной работы, в старом кресле и с какой-нибудь книгой по искусству в руках. Казалось, что в доме этом царит мир и благодать. Правда, почему-то Веня не берет новой квартиры, которую как автор и строитель нового здания обкома уже давно и легко мог бы получить. Почему-то отдыхать в Крым, в санаторий «Украина» он едет сам, хотя легко мог бы «выбить» для себя две путевки и т. п. Что-то здесь назревало, кто-то потихоньку развязывал узел. Но развязала его судьба — в декабре того же года Мария была в Киеве у Сергея, помогала ему ремонтировать его комнату, и в мороз на улице ее схватил второй сердечный приступ и не отпустил более. Хоронили ее в Харькове, на Лысогорском, там, где уже лежала ее старшая сестра, и передо мной впервые на несколько часов возник Сергей. Я его тогда не запомнил.

Не запомнился он мне и через год, когда он уже с новой своей женой — Светланой заехал к нам по пути из Сванетии, после отпуска посмотреть на нашего сына. Слишком поглощен был я своими заботами. И с Киевом он стал ассоциироваться в моем сознании далеко не сразу. В первый раз, если не считать взгляда из теплушки по пути в военные лагеря, и 1960 года, когда я по пути в Одессу самолетом использовал три часа пересадки в Киеве на то, чтобы сесть в такси и, объехав центр, вернуться в Жуляны, я попал в Киев в 1964 году тоже проездом из Львова, но на сей раз на целый день. И тогда этот город — родина моей бабки по отцу — показался мне бесконечно далеким и чужим, несмотря на всю его красоту. Появление у Киева человеческого лица и очарования связано для меня с Сергеем, и пришло это позднее, в 70-х, во время наших с ним встреч, прогулок и бесед.

Сколько же их было? Я вспоминаю и не могу вспомнить. Может быть потому, что они перемежаются его приездами в Харьков в эти годы то к умирающему отцу, то к тетке. Он бредил наследствами, бриллиантами, золотом, которых у него, во всяком случае, в этой его части жизни было совсем немного. В Харькове он появлялся у нас уже навеселе и деликатно ждал продолжения застолья, иногда доставая к столу из брючного кармана поллитровку какой-нибудь жужки, хотя я мог поклясться, что, когда он вошел, в кармане у него ничего не было. Я бы не удивился, если бы он, как Никулин в цирке, достал бы из того же кармана полный нерасплесканный стакан водки или той же жужки.

Но здесь в Харькове застольная беседа, мастером которой он был, прерывалась обычно бытовыми, семейными и иными воспоминаниями и рассуждениями, лишавшими ее интереса и цельности, а в Киеве она развивалась во всем блеске.

И все же, сколько их было, наших встреч?

Вот он, важный и слегка пьяный появляется в нашем номере в гостинице ЦК компартии Украины в тихом переулке Печерского района, а вот в тесном номере гостиницы «Украина», откуда я уезжал на день в Одессу, а мои оставались в Киеве. Это было где-то в 70-м. А года два-три спустя он, поссорившись с женой, жил один на Соломенке, и я, приехав зимой на день в Киев, позвонил ему на работу и узнал, что он болен. Свои дела я сделал быстро, в Киеве был мороз, было сыро и неуютно, и я решил скоротать время у него. Вечером мне предстояло выехать в Москву. Билета у меня не было, и Сергей, чтобы не отвлекаться от застолья, взялся мне его «устроить» через отца жены. Тот обещал (будто бы), сказал, в какую подойти кассу и ни черта не сделал. Но об этом я узнал вечером, а пока мы спокойно пили водку. Сергей любил не просто пить, а пить с комфортом. В ход шли приятные пузатые рюмки, фужеры для воды, закус укладывался на тарелки, причем красиво — вкус у него был, — подавались старинные тяжелые вилки.

Тогда на Соломенке после первой бутылки разговор ушел в высшие сферы. Мы смотрели великолепные видовые фото Сванетии, книги о суровых и мужественных сванах с дарственными надписями от авторов. Сергей пьянел не только от водки, но и от беседы. Хотелось делиться этой высокогорной радостью. К духу нашей беседы более всех подходил Вика — Виктор Некрасов, и он кинулся звонить ему. Через несколько минут сказал огорченно:

— Там теперь Галя цербером его охраняет!

Заканчивали мы вдвоем, как и начали, уже со следующей бутылкой водки, за которой пришлось сходить мне.

Потом, уже в другой раз, мы сидели в «Интуристе», потом перехватывали в забегаловке под названием «Минутка» на Прорезной. Потом устроили такой же пир, как на Соломенке, но уже в Дарнице, в однокомнатной квартире его жены в период их очередного примирения и сближения. И вот наконец вершина его жизни — свои однокомнатные квартиры они обменяли на двухкомнатную на Красноармейской, и он зажил, но, увы, уже недолго, в самом центре своего любимого Киева. И там в этой примиренной семье мы тоже успели посидеть за столом. Оттуда весной 79-го он позвонил, что у него был инфаркт, потом в сентябре — снова весел и пьян, а следующий звонок уже был не от него…

Он любил красивые и дорогие вещи и, вероятно, знал в них толк, но мечтал о них и по другой причине. Он хотел их иметь много, чтобы было что продать и потом гулять. Ему хотелось, чтобы вся его жизнь была непрерывным праздником. Он не стяжательствовал. «Все пропьем», — пожалуй, наиболее близкий ему девиз, но пропьем радостно и красиво, а не в подъезде или подворотне. Пропьем на белой скатерти и из хрустальных рюмок. Эта праздничность души привлекала к нему людей — и зрелых, где-то под налетом отложений суеты тоскующих о празднике, и молодежь — молодых девчонок и женщин, забегавших в его лабораторию, чтобы под белоснежными вершинами Сванетии выкурить сигарету, пропустить глоток вина и услышать оглушительный бас Шаляпина: «Ныне отпущаеши…»

Праздник, а он был у него не ускользающим, как у Шукшина в «Калине красной», а реальным и непрерывным, забирал все — не оставалось денег даже на любимую Сванетию, где жили, по его словам, его побратимы. Живы ли они, помнят ли его? И вообще, кто его помнит, кроме меня? Может быть, этот праздник и унес его жизнь, не только разрушив сердце и мозг, но и конкретным действием. Рассказы Светланы о его последних минутах позволяют построить и такую версию его ухода: в октябре он собрал деньги на экскурсию по каким-то архитектурным памятникам Украины, намеченную на ноябрь — такие экскурсии были его отдушиной, его творчеством, единственным выходом его познаний, потому что задуманных книг он так и не написал. Время шло, деньги таяли (праздник!), а час расплаты приближался. Сел он за расчеты, видно, почувствовал недостачу, зная, что денег в доме нет… Кровь хлынула в голову, — и он умер за столом, на недосказанном слове.

А я, проходя по Крещатику, иной раз вдруг вздрагиваю: мне чудится в безликой толпе тяжелое лицо Сергея, взгляд его необычных, страдающих глаз, тот самый взгляд, который трогает и затем преследует вас, когда вы рассматриваете портреты его «двойника» — Ивана Сеченова. Когда я сказал ему об этом сходстве, Сергей спросил с легкой обидой: «Неужели так похож?» В нем еще жив был тот юный артистичный красавец, который вскружил голову не одной харьковчанке много лет тому назад…

Реквием — 78

В начале 1978 года мне захотелось по причинам, не имеющим отношения к данному рассказу, узнать кое-что об одном из старых домов в тихом переулке, расположенном в тех местах, где прошли мои юные годы. Я вспомнил о том, что в этом же переулке стоял дом Лотошкиного дяди по прозвищу Паук. Потом вспомнил, что пару лет назад (а их оказалось десять) Леха рассказывал мне, что Лотошка получил этот дом по наследству, и сам переехал туда. Я знал, что Лотошка работал на какой-то из телефонных станций и потому подумал, что у него может быть дома телефон. Старая телефонная книга, где еще был перечень частных абонентов, ответила утвердительно. Я стал собираться позвонить ему.

На сборы ушел месяц-другой. Ведь сразу к делу приступить неудобно. Нужно было продумать вопросы и ответы. На все это накладывалась суета, поездки, усталость, отсутствие настроения и т. п. Пришла весна, и я, решив, что откладывать дальше некуда, взял телефонную трубку. Звонил я несколько дней, выбирая различное время — утро, вечер, день. Телефон отвечал долгими гудками. Через несколько дней я понял, что звонить бесполезно, и стал собираться разыскивать Леху.

На сборы ушел еще месяц. Я уже побывал в этом переулке, сфотографировал дом болгарина Дринова, интересовавший меня, прошелся мимо дома Паука, поразившего меня своей запущенностью, и все же решил позвонить Лехе.