Тело черное, белое, красное - Наталия Вико

– Изобразил. – Шаляпин приосанился. – Повернулся к стоящему рядом директору императорских театров Гедеонову и, изумительно точно подражая голосу императора, произнес: "Послушай, Гедеонов! Распорядись завтра в двенадцать часов выдать Каратыгину двойное жалованье за этот месяц!"

– И что Государь? – Ирина начала собирать посуду.

– Государь? – Шаляпин довольно улыбнулся. – Поаплодировал.

– А жалованье? – Ирина остановилась в дверях с тарелками в руках, взглядом попросив Ники выйти за ней следом.

– В двенадцать часов на следующий день получил. Как сам распорядился – двойное.

Мужчины рассмеялись. Ракелов, растерянно извинившись, поднялся и вышел следом за Ириной. Шаляпин задумчиво посмотрел ему вслед и понимающе переглянулся с Сергеем Ильичом.

– Ники, я так мало тебя вижу. Я соскучилась! – Ирина прильнула к его груди. – Скорее бы венчаться! И почему мы послушались рара, согласившись на этот срок? Сейчас бы жили одним домом…

Ракелов обнял ее.

– Мне тоже не хватает тебя, милая. Но у меня столько работы! Находясь рядом с Александром Федоровичем, я чувствую себя вовлеченным в стремительный исторический процесс. – Он рассеянно погладил ее по волосам. – Мы живем в такое странное время, когда будто бы и себе не принадлежим.

Ирина положила голову ему на плечо, наслаждаясь прикосновением к любимому человеку. Ракелов молчал, задумчиво поглаживая ее по спине.

Появление Ирины совершенно изменило уклад его жизни. Он был человеком привычек и абсолютно все любил просчитывать. Странным образом избежав юношеских романтических увлечений, вовсе не переживал из-за этого, предпочитая использовать свободное время для получения образования, с его точки зрения, основы будущего благополучия. Конечно, до знакомства с Ириной Ники знал, что существует любовь, и был, как ему казалось, готов к встрече с ней, считая, что любовь – неизбежная прелюдия женитьбы и последующей семейной жизни, которая, в свою очередь, является неотъемлемой частью бытия каждого добропорядочного человека. И вот в его жизнь вошла, нет, скорее ворвалась Ирина. Сказать по правде, Ракелов почти растерялся, чего с ним раньше никогда не происходило, от обрушившихся на него ощущений. Он не был способен на безумства, а вместе с Ириной в его рациональной жизни появилось что-то непросчитываемое. Он прежде думал, что физическая близость богоугодна, потому что служит продолжению рода, но Ирина открыла ему мир нежности, чувственной страсти и безрассудства. Иногда ее любовь даже пугала. Он должен был принадлежать только ей, и всякий, кто в ущерб Ирине посягал на его время и внимание, рисковал стать ее недругом. Даже находясь на службе в новом правительстве, чувствуя свою востребованность в столь важном для всех деле созидания новой России, Ракелов странным образом ощущал присутствие Ирины, ловил себя на отвлекающих от работы мыслях о возможной встрече с ней вечером. И эта привязанность, делавшая его романтичным, а значит уязвимым, порой начинала вызывать раздражение и досаду, даже тяготить его. Скорее бы обвенчаться. После того как они официально скрепят узы любви – все встанет на свои места, будет предсказуемым и понятным.

Сейчас надо как-то сказать Ирине о том, что ему предстоит уехать, быть может, даже на несколько месяцев. И отказаться от поездки нельзя – это личное поручение Керенского. Власть Временного правительства не может существовать без поддержки губерний, особенно в вопросе снабжения продовольствием. "Ну и как же это сказать?"

Ракелов повернул голову к окну. Облака были размазаны по небу рукой ленивого художника.

– Ирэн! – По его лицу пробежала тень грусти. – Меня отправляют в поездку. По центральным губерниям России. Это – на несколько месяцев. Как только вернусь…

– Что?! – Ирина отпрянула. – А я? Как же я? Я не смогу так долго без тебя. Я поеду с тобой! – решительно проговорила она. – Слышишь?

– Ирэн, это опасно. Знаешь ведь, что творится. – Резко ответил он. – Сейчас путешествие по железной дороге – не то, что прежде. И потом, что скажет Сергей Ильич?

– Господи, что он может сказать? А то он ничего не понимает? Мы уже муж и жена, только не венчанные. Пойдем. Отец не должен более оставаться в неведении.

Она схватила его за руку и потащила в столовую. Сергей Ильич с Шаляпиным, прихватив графинчик с вином, уже перебрались в кресла.

– Временное правительство работает на последнем дыхании, поверьте, Федор Иванович! Какие-то абсурдно-ненормальные условия! Мы порой не имеем возможности ни спать, ни есть! – Разволновавшийся Сергей Ильич незаметным движением бросил в рот маленькую голубую таблетку.

Ирина отметила, что в последнее время, войдя в состав уже нового, второго по счету, Временного правительства, отец сильно сдал. Прежде энергичный, жизнерадостный, крепкий, теперь он напоминал старую заезженную лошадь – заметно похудел, осунулся, вокруг глаз появились новые морщинки, даже походка изменилась. Он совсем не был похож на того удалого молодца, который прилюдно признавался в любви Софи Трояновской.

– Проекты документов принимаем, падая от усталости – кто в креслах, кто… – Он обреченно махнул рукой.

– Да-да. – Шаляпин сочувственно закивал. – Когда мы с Горьким приходили к Керенскому по поводу захоронения жертв революции на площади Зимнего дворца, я понял – у правительства, похоже, силы на исходе. Александр Федорович носился по длинным коридорам министерства юстиции, был крайне озабочен и смотрел на всех недоумевающим взглядом. – Шаляпин смешно вытаращил глаза.

– Он просто близорук… – вступилась за Керенского Ирина, стоявшая рядом со смущенным Ракеловым и крепко сжимавшая его руку.

– Самое забавное, – продолжил Шаляпин, внимательно посмотрев на нее, – за ним по пятам, еще более озабоченный, следовал высокий человек с бутылкой молока в руках, не упуская момента, чтобы предложить Керенскому сделать глоток. Сценка – и смех и грех!

– Ах, господа, как же мне все это надоело! – Ирина, отпустив руку Ракелова, стукнула ладошкой по столу. – Политика, политика… А жить когда? Куда ни придешь, только и разговоров – Советы, депутаты, коалиции, резолюции… Все это вместе превращается в какой-то снежный ком, который катится с горы и, подминая нас, обычных людей, под себя, несется дальше, за новыми жертвами. – Ирина встала за стулом, на который сел Ракелов. Ее щеки порозовели, глаза заблестели. – Не хо-чу! Вот, пожалуйста, у нас в гостях – великий Шаляпин…

– Благодарю, прекрасная львица! – Приложив руку к груди, тот слегка поклонился.

– … да, великий Шаляпин! – возбужденно повторила она. – А разговоры? О театре? Об искусстве? Вовсе нет! Лучше расскажите, Федор Иванович, что в театре?

Шаляпин, видимо, не успевший в полной мере налюбоваться взрывом гнева "прекрасной львицы", хитро усмехнулся:

– Дивно, Ирочка! Просто дивно! Во время спектаклей появляются какие-то люди, прерывают действие обращениями к публике. Пора, говорят, кончать радостные зрелища да праздные забавы. Народ – на фронте, а столицы пляшут и танцуют.

– Федор Иванович, злодей этакий, вы это нарочно? – Ирина, включившись в игру, предложенную Шаляпиным, обиженно надула губки.

– Самое интересное, – невольно подыграв гостю, подхватил Сергей Ильич, – в траншеях другие люди говорят солдатам то же самое, но в обратном порядке: "В столицах поют и пляшут, а вы гибнете на фронте…"

– Папа! Федор Иванович! – Ирина схватилась за голову. – Ну я прошу! Хватит! Не могу больше! – Бросившись к стоящему в эркере роялю, она подняла крышку и начала играть что-то бравурное. Сергей Ильич, многозначительно взглянув на Шаляпина, поднялся и, подойдя к дочери, обнял ее:

– Ну ладно тебе. Скажи, что хотела.

Ирина слегка отстранилась от отца и подняла на него жалобные глаза.

– Папочка, миленький! Я хочу поехать с Ники по губерниям. У него – дела, а я… Ну, я – просто его жена. Понимаешь? – Сергей Ильич, удивленно подняв брови, бросил взгляд на Ракелова. Ирина дернула отца за рукав. – Не отпустишь – все равно уеду. Хочу быть с ним. Должна. И буду. Отпустишь? – В комнате повисла гнетущая тишина.

– Отпущу, – глухо произнес Сергей Ильич, прижимая дочь к себе. – Только повенчайтесь перед отъездом.

Шаляпин искоса смотрел на Ракелова, торопливо вынувшего из портсигара папиросу. Чем-то он ему сегодня не понравился…

12

Осень семнадцатого года была солнечной и прохладной. Деревья поспешили надеть золотые и малиновые наряды, будто в ожидании праздника. А его все не было. Ветер, налетавший со стороны Финского залива, раздраженно убеждал, что праздника не будет вовсе, но деревья не верили, с грустью расставаясь под его порывами с каждым разноцветным листком, как люди – с листками календаря. Вскоре начал моросить дождь, так и не признавшийся деревьям, о чем же он плачет день и ночь напролет…

* * *

Поезд, на котором Ирина с Ракеловым ехали из Москвы в Петроград, неожиданно, в связи с поломкой паровоза, отогнали на запасной путь для ремонта, и вот уже несколько часов сотни людей коротали время в тесном здании железнодорожного вокзала в Твери. Ирина сидела на жесткой скамейке напротив мужа. Ей нравилось называть Ники мужем и чувствовать себя замужней дамой. Они обвенчались всего полтора месяца назад, за день до отъезда, в небольшом храме неподалеку от дома. Было заметно, что настоятель – отец Серафим, тот самый, что девятнадцать лет назад крестил ее, – приятно удивлен и растроган желанием молодых "в это смутное время свершить торжество божественного соединения судеб на небесах". На венчании присутствовало всего несколько человек – самые близкие. Родители Ники не смогли так быстро приехать из Перми.