Повесть об исходе и суете - Нодар Джин

Это состояние он знал с петхаинских лет, с той поры, когда начал бояться Лии. Но после переселения в Иерусалим он стал представлять себе его более отчётливо — как восхождение на зелёный холм, увенчанный белокаменной крепостью, из бойниц которой открывается ослепительный вид на весь мир. У тебя захватывает дух, и вместе с тревогой в тебе нарастает радость. И тебе хочется раствориться в этом чистом, золотисто-бело-сизом мареве, ибо только растворившись в нём можно проникнуть в другого человека, без которого вся красота оказалась бы расточённой зря. Слиться воедино с этим другим человеком раз и навсегда, а после этого — чем бы ты вместе с ним ни обернулся, белым ли камнем в стене этой крепости, зелёной ли травинкой, пробившейся в этой стене, глотком прохладного воздуха или пьянящим запахом розмарина, — после этого солнце остановится посреди небосвода, и уже ничему не наступит конец. «Оглянись, оглянись, Суламифь!»

Лия смешалась, как если бы угадала его мысли, и отвела глаза в сторону.

— Лия! — вырос над столом один из кипарисов. — Вот ты где! Я звоню — ни тебя, ни Габи, а Мира твоя утверждает, что ты в синагоге: у мамы, мол, праздник, Моисей увёл её сегодня из Египта… Так вот как он выглядит, Моисей! — и хихикнул, дохнув винным перегаром.

— Это Мордехай… Он брат мне… Из Иерусалима…

— А ты никогда нам о нём не говорила, — сказал кипарис и повернулся к Мордехаю. — Разрешите представиться!

— Не надо, — ответил он. — Зачем — если сразу же и прощаться?

Дерево зашелестело, но утихло и раскланялось:

— Слово гостя! Но мои друзья… Я тебя, кстати, знакомил с ними, Лия? Или нет?

— Нет, — отрезала она, — и спасибо за это!

Кипарис пожелал обоим быстрого Исхода и вернулся в рощу.

Наступила пауза: Мордехай силился найти тропинку, по которой он только что взбирался к вершине иерусалимского холма, но тропинка куда-то исчезла, и, оказавшись посреди сухих колючих кустов, он впал в отчаяние.

Лия догадалась и об этом, а потому уже сама заговорила о ненужном. Сначала — о том, что этот кипарис, как и большинство грузин, относится к евреям терпимо, дружит с мужем и тоже работает в горсовете, куда его взяли за потешное имя Гоэлро. В честь знаменитого ленинского плана.

Потом ещё раз настала пауза.

Мордехай продолжал молчать, и Лия снова стала рассказывать. В этот раз — о себе. Ей не удалось получить путёвку в кругосветную поездку, но муж просит не отчаиваться, ибо устроит ей путешествие в другое место!

Мордехай не слушал её: смотрел и думал, что либо она уже не Лия, либо внушает и ему, и себе, будто она уже не она. Как же вести себя, если она действительно притворяется?

Мордехай вспомнил, что хотя он женщинам врал редко, ещё реже мешал им обманывать его. Подумав об этом, он удивился, что размышляет о ней, как о посторонней женщине, старавшейся казаться счастливой и остроумной. Но беда в том, что если даже она и в самом деле счастлива и остроумна, — он знал женщин с более живым умом! А что вдруг получится, если заговорить с ней о её почках и прочих внутренностях? Растеряется? Как все? Конечно, как все! И сойдёт весь лоск! Так происходило с каждой, кого Мордехай вдруг развенчивать в её собственных глазах…

«Оглянись, оглянись, Суламифь!» Никому не говорил он, однако, этих слов, — и вот не может сказать и ей.

Он был подавлен: не верилось, что столько лет его не отпускала эта женщина в нелепой шляпе, и каждый раз он весь обмякал, вспоминая её соски под своими одеревеневшими пальцами в ночь после свадьбы Рыжего Сёмы. Неужто я даже не желаю её больше, удивился Мордехай. Хотя бы как других?

Эта неожиданная мысль его испугала, но она же подсказала привычную: если он не заберёт её сейчас к себе в гостиницу, не разденет и не станет ей мять грудь, мукам его не будет конца, и снова воскреснут потом подозрения, что тайное и величественное есть лишь обман, — причудливое единство простого и очевидного. И что праздник есть хитросплетение будничных чувств…

Музыка заглохла. Остался ровный шелест хмельных кипарисов.

— Слушай! — произнёс Мордехай, стыдясь, что мыслил ясно и собирался ясно же выразиться. — Пойдём отсюда ко мне! В гостиницу…

Грудь её всколыхнулась, поскольку Лия, хотя и желала, но страшилась этих слов. Того, что стояло за ними. Страшилась своей наготы перед Мордехаем и ледяного прикосновения его ладони, после чего её бросало в удушающий жар. Хотя случилось это лишь раз, давно и в полусне, с той поры она вздрагивала от этого прикосновения каждое утро перед самым пробуждением.

Нереальность этого ощущения и его мимолётность доставляли ей во сне боль, которая — стоило ей закрыть глаза — становилась настолько сладостной, что наполняла тело предчувствием великой удачи. Иногда эта боль держалась у неё весь день, а с годами сложилась в спокойное ожидание новой поры — когда, наконец, прикосновение той ладони перестанет быть кажущимся и мимолётным.

Всё это время её ждал впереди праздник, и вот Мордехай сказал ей слова, после которых стало ясно, что ожиданию может наступить конец, а праздник — истлеть и обернуться той же обременительной пустотой, какой заполнены будни. Молчи, Мордехай, никогда не пойду я с тобой, брат мой! И никогда не смогу наглядеться на тебя! Ты прекрасен, брат мой, ты прекрасен! И если бы ты не был мне брат, то я целовала бы тебя, и никто меня за это не осуждал бы…

— Почему молчишь? — сказал Мордехай. — Подними голову!

Она подняла голову: за спиной Мордехая, в дверях, стоял её муж, Габриел Зизов. Вытягиваясь на цыпочках, он прочёсывал взглядом гудящую рощу.

Лия смотрела на него, и ничто в душе у неё не завязалось: ни благодарность мужу за избавление от страха перед миром, в который звал её Мордехай, ни досада за возвращение в старый.

Она сидела опустошённая. Как сидела бы в бесконечно долго едущем поезде.

— Идём! — повторил Мордехай и окликнул официанта.

Тот шагнул к нему, но принять денег не успел. Габриел Зизов оттеснил его в сторону и произнёс:

— Нет, гости у нас за себя не платят!

Петхаинцы ринулись друг к другу и, обнявшись, принялись восклицать глупые фразы и стучать один другого в грудь и плечи. Потом уселись за стол — Габриел рядом с Лией — и стали говорить ненужное. Мордехай начал с почтового самолёта, а Габриел рассказал, что не поверил Гоэлро, когда тот объявил ему, будто к Лие приехал из Иерусалима хамоватый брат с сионистским именем.

— Кто бы мог подумать! — хохотал Зизов.

Утром, рассказал он ещё Мордехаю, жена заверяла его, что сегодня случится нечто печальное, ибо ей приснился недобрый сон: перед самым началом египетского исхода ей объявился пророк Илья в колеснице и наказал выступить в исход к обетованной земле без какого-то важного груза, с которым она отказалась расстаться и который прихватила тайком. И вот, когда за пустившимися в Исход иудеями увязалась вражеская конница, а Моисей рассёк жезлом морские воды, — из-за своего груза она, Лия, так и не успела перебраться на другой берег, и её вместе с египтянами поглотила морская пучина.

Добрый — оказалось — сон, хотя ни снам, ни даже, пардон, библейской брехне он, мол, лично, Габриел Зизов, никогда не верил: жизнь — простая вещь, и если бы, скажем, не почка хохольского премьера, всё было бы как было!

Потом, не переставая рассуждать, Габриел подозвал официанта и, пока заказывал шампанское, Мордехай бросил на Лию короткий взгляд. Она — как когда-то давно, в день благословения её брачного союза с Габриелом, — смотрела на мужа глазами, полными той прозрачной влаги, которые омывает берега безмятежного детства.

— Послушай, Габриел, — сказал он и вздохнул, как вздохнул бы парусник, из речки вырвавшийся в море. — Не надо вина, ей-богу! Мне ещё в синагогу, я обещал…

38. Правда слаба, как жизнь, а тайна сильна, как смерть

— Сюда, господин Мордехай, рядом с раввином!

Мордехай, однако, протиснулся к креслу, в котором напоследок он сидел в день благословения Лии и Габриела Зизова.

В зале стоял знакомый аромат воска, и Мордехай стал вбирать воздух в лёгкие с такою жадностью, словно задумал никогда больше с ним не расставаться. Белый шкаф в глубине потрескался, гардина прохудилась, но за ней и за закрытыми дверцами шкафа, в темноте, в тишине и в прохладе стоял, наверное, всё тот же свиток Торы, Святая Святых.

Только самым благочестивым позволялось открывать шкаф в праздники, и только мудрецы удостаивались почёта извлекать из него Тору чтобы отнести её на помост в центре зала. Где и стояла в тот день под венцом Лия.

На помосте, на том же месте, стоял сейчас новый раввин, толстяк с чёрной бородкой. Воздев к небесам пухлые руки, он оттеснил кантора и сказал:

— Барух ата адонай! Благословенно имя Твоё, Господи!

— Благословенно имя Бога! — выдохнула толпа.