Повесть об исходе и суете - Нодар Джин

Склонив колени, Мордехай приложился губами сначала к могиле матери, потом — Симантоба. Солнце в небе окрепло, и утро стало густеть от запаха нагревшейся хвои. Сперва воздух молчал и ничего с ним не происходило, но затем — все сразу — застрекотали кузнечики. Одни мелко и отрывисто, словно дырявили густое пространство, а другие мягко и ровно, как если бы, наоборот, заштопывали дырки.

Мордехай неторопливо расхаживал между прижимавшимися друг к другу памятниками и дивился не только тому, что даже на кладбище петхаинцы согревали и теснили один другого, а тому ещё, что именно здесь, в земле, оказалось так много людей, которых он рассчитывал встретить вечером в синагоге.

Рядом с кладбищем стояла гранитная мастерская, где он и провёл остаток дня, — с загорелым и жилистым греком по имени Павел, хоронившим петхаинцев и изготовлявшим им надгробия. Он угощал гостя водкой, сыром, солёным перцем и рассказывал сперва о тех, кто лежал в земле, а потом о тех, кто их навещал.

Грек жил на кладбище и содержал гранитную мастерскую уже пятнадцатый год, а потому знал о петхаинцах много — сколько может знать лишь живущий при кладбище могильщик, которого петхаинцы задабривают маленькими тайнами о знакомых и о себе. По этой причине Павел, по его собственным словам, знал о грехах петхаинцев больше, чем Бог, который, добавлял грек, ленился выслушивать глупости.

Начал он, однако, с сообщений из-за рубежа: вытащил из кармана вырезку из греческой газеты и стал переводить её вслух. Оказывается, из-за инфляции, цены растут даже на человеческий скелет. Согласно агентству Рейтер, прилично сохранившийся мужской скелет в 1986 году стоил 490 долларов, а уже через два года — 1000! За руку или ногу сегодня уже можно выручить 100 долларов, а за череп — при условии наличия в нём всех зубов — 340, хотя два года назад он стоил всего 95. Но человеческий скелет, поднял голос Павел, не способен сравниться с останками гориллы, которые оцениваются в 7500 долларов! Это, должно быть, потому, заключил он без ненужных философствований, что население земли быстро растёт и ему уже не грозит истребление.

Да, согласился Мордехай, оно быстро растёт, но, во-первых, не за счёт ведь петхаинцев, а во-вторых, число мудрецов при этом остаётся неизменным.

Поговорим о мудрецах, согласился Павел и назвал Йоску Зизова, который — хотя считался и богатеем и мудрецом — в конце жизни прославился такою скупостью, что на ночь останавливал часы. Чтобы механизм зря не снашивался. Йоска мечтал приобрести заграничную модель, работавшую не на пружине, а благодаря бесплатному вращению земли.

Один порок ведёт к другому: Зизов женил сына, Габриела, на красавице Лие, дочери шамеса Симантоба, но после смерти своей супруги влюбился в родную невестку так беспамятно, что возненавидел сына и, как библейский Авраам, решился бы на непредставимый грех, если бы Бог не удосужился умертвить его при странных обстоятельствах.

Прислуживавшая ему курдянка по имени Шехешехубакри пустила слух, что убил его якобы сам Габриел, сын, но Павел этому не верил. Во-первых, потому что Габриел Зизов — депутат горсовета. А во-вторых, каждый месяц он приносит на могилу родителей два букета цветов. Не только, значит, для матери.

Мордехай стал расспрашивать Павла о Лие, которая, если верить греку, всегда была красавицей, но с возрастом стала походить на главную наложницу главного бога Зевса, благодаря чему её, еврейку, допустили даже на телевидение. Главным же диктором. Спрашивал Мордехай о ней с напускным безразличием — как если бы просто хотел убить время. Грек зато, не жалея водки ни себе, ни ему, отвечал на вопросы усердно и взамен просил у гостя одно: Ещё пару слов о Греции, где господин иностранец, оказывается, часто бывает.

36. Расступитесь все и молчите!

В синагогу Мордехай приехал незадолго до захода солнца.

Двор был убран по-праздничному, асфальт обрызган водой, а в ветвях деревьев светились разноцветные лампочки. Кругом суетились служки, убранные атласными тюбетейками. На скамейке у парадной двери восседал раввин — молодой толстяк в белом кителе и с чёрной бородой: ноги расставлены шире, чем у других, но на лице — хотя разговаривал он глядя в пространство — никакого следа благородного лукавства.

Во двор набивались незнакомые ему люди. Пахло не птицей или воском, как прежде, а хвоей и одеколоном, но всё равно возникло ощущение, будто ничего не изменилось, и он, Мордехай, ушёл отсюда только вчера.

Господин — иностранец? Хорошо! Конечно, еврей? Ещё лучше! Да, к нам стали чаще ездить, и это хорошо, но не думает ли господин, что когда где-то становится хорошо — значит, где-то ещё дела пошли плохо? Господин откуда, из Америки? Что? Из Иерусалима? Люди, он из Иерусалима! Рассказывайте же, не молчите! Ну как там? А правда ли, будто в Иерусалиме уже всё не так, и учёные евреи едят в Песах хлеб? А как думает господин — надо ли верить в чудеса или лучше просто полагаться на них? А где господин научился говорить по-нашему без акцента? Как это — в Петхаине?! Не может быть! Какая Хава? Да не может же быть! Наш Симантоб? Ой, Господи! Подождите, молчите, не называйте себя, скажем сами! Ой, благословенно имя Господне, ты — Мордехай! Мордехай Джанашвили!

Вокруг него сгрудилась толпа, гудевшая, как трудная музыка.

Одни разглядывали его жадно, другие осторожно, словно опасались причинить неудобство.

Это же — Мордехай Джанашвили, великий учёный и богатый богач! Тот самый, о котором оттуда говорят по радио и которого тут знают даже дети. Нет, вы только взгляните: Какой же он красивый, люди, и какой высокий! И какой ещё молодой!

Люди, он же родился среди нас, но вы посмотрите внимательно — разве он чем-нибудь на нас похож?! На нём же печать небесная! Эх, правду говорят: непобедим Бог Израилев! Пройдут эти дни и придут совсем другие: дети наши, с Богом, вырастут и станут, как Мордехай! Об этом даже в Книге написано! Нас снова ждут удача и слава! Дайте нам немного времени, мы уже начали — и скоро нас везде будут узнавать по нашим делам и по Божьей печати на лицах!

Слушай, Мордехай, оборотись ко мне, я — тётя твоей жены Рахили! Как она там, Рахиль?

Пропустите меня, я дружил с его отцом, с Симантобом! Не узнаёшь, Мордехай? Я бывал в вашем доме на пасхальных агадах, и мы кричали «Дайену!»

Тише, люди, не голосите, и не все вместе, он же так ничего не слышит! Пожалуйста, Мордехай, после молитвы — ко мне, у меня дома сын, большой грамотей: сочинил какой-то хороший закон про природу и жизнь, и тебе будет с ним интересно!

Нет-нет, Мордехай, ты пойдёшь ко мне, неужели не узнаёшь меня — я же был в твоё время кантором, и у меня была жена, помнишь? Учительница пения, земля ей пухом! Её звали Софико, помнишь? Такая… крупная… Особенно сзади… Вспомнил, да? Люди, он вспомнил мою Софико!

Успокойтесь же все и угомонитесь, в конце концов! И перестаньте толкаться, он пойдёт к раввину!

А зачем ему нужен наш сраный раввин: человек живёт в самом Иерусалиме среди великих гаонов!

Тише, тише, ни к кому из нас Мордехай не пойдёт: у Мордехая есть тут сестра! Мордехай пойдёт на сэдэр к сестре, вот куда он пойдёт! К Лие Зизовой!

А что — она его сестра? Ах, да, конечно!

Да вот же она идёт сюда сама, вот же она, Лия! Что? Ей — что? — уже сказали?

А может быть, и не говорили: сегодня ведь все идут в синагогу, сегодня же праздник, люди!

Расступитесь все и молчите!

Лия идёт к Мордехаю!

37. И уже ничему не наступит конец

В подвальном ресторане пахло вином и играла музыка. Витиеватая, как лоза, и саднящая, как догадка.

За столами сидели только мужчины. Стройные, как кипарисы. Пили вино и оглядывались на Лию Зизову из телевидения. Знаменитую красавицу с зелёным взором. Красавицу, казавшуюся им теперь, после вина, доступной. Смущало их лишь присутствие иностранца, умевшего, оказывается, заглядывать в женские глаза так же порывисто, как они сами.

Мордехай рассчитывал на обратное: на то, что вино успокоит его и вернёт к самому себе. Он, однако, разговаривал всё громче, стараясь перекричать музыку, но забывая снижать голос в паузах.

Лия, тоже захмелевшая, держалась ему под стать. Смеялась невпопад и поддакивала, поправляя при этом шляпу с приспущенными полями. Она делала это как положено красавице, давно отработавшей перед зеркалом каждое движение, — за что, правда, сейчас она впервые сердилась на себя.

Сердился на себя и Мордехай: так ли представлялась ему эта встреча с Лией, здесь ли он мечтал сидеть с ней, эти ли говорить слова?

Запнувшись на полуфразе, он бросил на неё растерянный взгляд и сдался внезапной атаке того мучительного чувства, которому он не умел и не желал сопротивляться, ибо обволакивавшая его боль несла в себе предвосхищение никогда не испытанного праздника…

Это состояние он знал с петхаинских лет, с той поры, когда начал бояться Лии. Но после переселения в Иерусалим он стал представлять себе его более отчётливо — как восхождение на зелёный холм, увенчанный белокаменной крепостью, из бойниц которой открывается ослепительный вид на весь мир. У тебя захватывает дух, и вместе с тревогой в тебе нарастает радость. И тебе хочется раствориться в этом чистом, золотисто-бело-сизом мареве, ибо только растворившись в нём можно проникнуть в другого человека, без которого вся красота оказалась бы расточённой зря. Слиться воедино с этим другим человеком раз и навсегда, а после этого — чем бы ты вместе с ним ни обернулся, белым ли камнем в стене этой крепости, зелёной ли травинкой, пробившейся в этой стене, глотком прохладного воздуха или пьянящим запахом розмарина, — после этого солнце остановится посреди небосвода, и уже ничему не наступит конец. «Оглянись, оглянись, Суламифь!»