Опера доктора Дулиттла - Хью Лофтинг

— Что вы на это скажете? — не умолкал директор театра. — Лучшей публики себе и представить нельзя.

Доктор смотрел сквозь щелку. И вдруг он почувствовал, что по его спине побежали мурашки.

— Боже правый! — прошептал он. — Там сидит Паганини!

— Паганини? — хрюкнул поросенок. — А кто он кой?

— Паганини собственной персоной! — повторил Джон Дулиттл. — Величайший скрипач в мире. Это оп! Я его узнал! Он сидит в пятом ряду и беседует с дамой с седыми волосами. Я всю жизнь мечтал познакомиться с ним! Единственный человек, который может по достоинству оценить нашу оперу!

Пора было начинать представление, и доктор отошел от занавеса, вздохнул и отправился собирать свой оркестр. Мы-то с вами уже знаем, что это был за оркестр, но публика разинула рот от удивления, когда увидела госпожу Магг со швейной машинкой, Мэтьюза с садовой лейкой, одного из братьев Пинто с бритвой и ремнем и клоуна Хоупа с бубенцами. «Музыканты» невозмутимо прошествовали в оркестровую яму и сели лицом к публике. Туда же прошел и Джон Дулиттл.

Он поклонился публике и сказал:

— Сегодня мы выносим на ваш суд необычное представление, в котором будут петь только птицы. Авторы и артисты просят вас отнестись к опере серьезно, а не как к веселой шутке. Возможно, первая попытка объединить музыку птиц и музыку людей окажется и не совсем удачной — тем более мы просим не судить нас слишком строго. Надеемся, что истинные ценители искусства не станут спешить с вынесением приговора и терпеливо выслушают все четыре отделения оперы.

Он снова поклонился и повернулся к публике спиной. Вежливо это было или нет, мы не станем спорить — Джон Дулиттл дирижировал своим «оркестром», а у дирижеров собственные понятия о вежливости. Так уж принято, что они большей частью показывают публике спину. И когда Джон Дулиттл показал зрителям спину, все увидели у него на фраке большую новенькую заплатку.

Доктор взмахнул палочкой, и «оркестр» заиграл увертюру. Дробно застучала швейная машинка, зазвенели бубенчики, зажурчала вода.

Музыка была странная, но неожиданно приятная для слуха. Часть публики, правда, стала тихонько посмеиваться, но на них зашикали, и они умолкли.

В первом ряду сидела пожилая дама в очках. Она наклонилась к своей соседке. Подслушивать, конечно, нехорошо, но Джону Дулиттлу уж больно хотелось узнать мнение публики, поэтому он напряг слух.

— Чудесно, хотя и необычно, — громко шептала дама. — Мне эта музыка напоминает катание в санях, когда я жила в России. Тот день мне запомнился на всю жизнь. Лошади неслись галопом по заснеженному берегу, в ушах свистел ветер, дробно стучали копыта, звенели бубенчики. Я тогда еще подумала: «Как жаль, что ни один композитор не догадался сделать из этих звуков музыку! Получилась бы удивительная мелодия».

Через пять минут увертюра стихла. Зрители зашевелились на своих местах в ожидании дальнейшего действия. До начала представления Джон Дулиттл побаивался, что чопорная публика сразу же после увертюры покинет зал, но все его страхи оказались напрасными. А невольно подслушанные слова старой дамы и вовсе успокоили доктора. Даже если кому-то увертюра и не пришлась по душе, никто не уходил. Всем хотелось узнать, чем же еще удивит их толстый смешной человечек в заплатанном фраке, вздумавший написать такую необычную оперу.

Занавес медленно пополз вверх, на сцене вспыхнул свет, и в зрительном зале раздался приглушенный шепот — публика была в восторге.

А картина, представленная на сцене, и в самом деле была необычна.

Глава 8. История Пипинеллы на сцене

На первый взгляд, всю сцену занимала одна большая клетка. За ней виднелись декорации, которые изображали комнату. Все было устроено таким образом, что у зрителей создавалось впечатление, будто они тоже сидят в клетке и смотрят на мир сквозь прутья клетки. На полу стояли блюдца с водой и с канареечным кормом. Позади задней решетки, якобы по комнате, расхаживала горничная. Ее играла дородная жена старшего из братьев Пинто. Она расхаживала по комнате, вытирала пыль, убирала.

Эго была обычная будничная картина — необычным в ней было только то, что и зрители смотрели на горничную словно из клетки.

Поток золотого солнечного света струился из окна, расположенного в глубине сцены, освещал клетку. Поближе к зрителям, почти у края сцены, было гнездо, из которого выглядывала канарейка. Она высиживала птенцов. Гнездо и птичка были маленькими, а клетка — очень большая, но все казалось соразмерным и естественным.

Горничная закончила вытирать пыль, подошла к клетке и просунула сквозь прутья пару листиков зеленого салата. Вдруг канарейка, до того незаметно сидевшая на полу у блюдца с водой, вспорхнула, уселась на жердочке и предстала перед зрителями в полном блеске. Яркий солнечный свет падал на ее перья, и они, когда на них смотрели из темного зрительного зала, переливались и вспыхивали золотыми искорками. Эта птица играла роль отца Пипинеллы, а клетка и гнездо были той самой клеткой и гнездом, где она родилась.

«Отец» Пипинеллы отщипнул кусочек зеленого салата и полетел кормить сидящую на гнезде супругу и проголодавшихся детей. Самочка вспорхнула с гнезда, и зрители увидели крохотных птичек, игравших роли птенцов канарейки. Они разевали рты, хватали кусочки зеленого салата и щебетали. Особенно хороша была птичка, изображавшая крошку Пипинеллу. Она была самая живая и дерзкая из всего выводка. Задира пыталась отнять еду у братьев и сестер и при этом едва не вываливалась из гнезда.

Зрители умиленно улыбались, до того была хороша маленькая непоседа.

Когда сытые дети успокоились, мать-канарейка возвратилась на гнездо, а отец — на жердочку. Там он повернулся к зрителям и запел. Это была очень простая песня — о теплых солнечных лучах и зеленом салате.

Джон Дулиттл стоял спиной к зрителям и не видел, нравится им представление или нет. Но Мэтьюз Магг сидел к ним лицом, крутил швейную машинку и наблюдал. Он сразу же заметил, что дети в зале воспринимают оперу лучше, чем взрослые. Их не удивляла необычная музыка, они не отрывали глаз от сцены, смеялись, когда им было смешно, и задерживали дыхание, когда переживали за маленькую канареечку.

Л действие на сцене разворачивалось. Крошка Пипинелла вовсю шалила — и завоевывала зрительские симпатии. Когда она высунула клюв из-под материнского крыла и попыталась подражать пению отца, дети в зале засмеялись. Их смех был так заразителен, что и взрослые не выдержали и улыбнулись.

Первое отделение оперы еще не закончилось, публика еще не слышала лучшие арии и хор, не видела лучшие декорации, но Мэтьюз Магг понял, что первое представление пройдет благополучно.

В антракте доктору ужасно хотелось походить среди публики, послушать, что говорят о его опере, но ему надо было бежать за кулисы и лично проследить, как готовят декорации и костюмы ко второму отделению.

Там и нашел его директор театра, который все первое отделение просидел в зрительном зале и наблюдал за публикой.

— Как наши дела? — нетерпеливо спросил Джон Дулиттл. — Им нравится?

— Пока не могу понять, — пожал плечами директор. — С уверенностью можно сказать одно — им чертовски любопытно, чем все это кончится. Никогда еще у меня не было премьеры, на которой зрители так терпеливо ждали бы продолжения представления. Что касается музыки, то вряд ли ее поняли. Я сам сомневаюсь, что понял ее. Но не будем загадывать, подождем завтрашних газет. Кстати, если пара-другая критиков напишет, что ваша музыка — чушь, не расстраивайтесь. Публика не ходит на спектакли, которые критики хвалят или ругают в один голос. Но если критики начинают спорить, то публике хочется своими глазами увидеть, что это такое, и вынести свое суждение. Вот на такие представления она валом валит. Главное, чтобы о вашей опере заговорили, тогда дело будет в шляпе.

— А что говорит Паганини? — спросил доктор, помогая фламинго облачиться в розовое кисейное платьице.

— Ничего.

— Как — ничего? — огорчился Джон Дулиттл. Он так надеялся, что великий маэстро по достоинству оценит его труды.

— Ровным счетом ничего, — подтвердил директор. — Я сам подошел к нему с этим же вопросом, но он отделался ничего не значащими словами. Судя по всему, вы его крепко задели, и он теперь напряженно думает. Но это тоже к лучшему, так как газетчики уже осаждают его, а он отмалчивается. Представляете, в газетах напишут: «Великий маэстро не знает, что и думать об опере доктора Дулиттла». Лучшей рекламы нам не сыскать. Пусть ругают, пусть хвалят, пусть спорят, лишь бы не молчали.

Началось второе отделение, и доктор поспешил в оркестровую яму. Только теперь на сцене появилась сама Пипинелла. Действие происходило на постоялом дворе, где останавливались почтовые кареты. Когда канарейка спела своим чудесным, звонким голоском «Выходи скорей, девчонка, и встречай гостей», публика разразилась рукоплесканиями. Пипинелла, словно опытная, привыкшая к вниманию публики певица, поклонилась и запела «Звонкую сбрую». Звенели колокольчики, звенел голос канарейки. Когда последний звук стих, публика взорвалась криками: «Бис! Браво!»