Старатели - Василий Ганибесов

К этой-то старой фанзе, уже кругом застроенной глинобитными мазанками и землянками, куцыми избушками и русскими домиками старателей, подошли два старика и, остановившись у калитки ограды, многозначительно переглянулись. Один из них, сухой и высокий, с коротенькой трубкой во рту, сказал:

— Здеся... Хунхуза... Золота шибко много. Опий много. Отбирай. Казна отдавай. План выполняй!

— Ты, Ли Чан-чу, не ходи, — отстранил его Афанас Педорин.

Ли Чан-чу удивленно взглянул на него.

— Убьют тебя. Рано ли, поздно ли разыщут и зарежут. Они, сволочи, такие. Уходи отсюда, я один...

— Тебя тоже убьют...

— Меня не убьют, я русский.

— Эта хунхуза — шибко хитрый люди, — уговаривал Педорина Ли Чан-чу.

— Ну, ты уходи все-таки, — резко, сердито сказал Педорин, — не торчи тут!

Педорин вошел в фанзу. Закрыв на засов дверь, он задернул занавеску на единственном с выбитыми наполовину стеклами окне и, подойдя к настороженно стоявшему у печки сухому и желтому, как лимон, китайцу, зорко наблюдая за ним, стал его бесцеремонно ощупывать. Сразу же за ситцевым поясом китайца Педорин нащупал деревянную рукоятку и вытащил непомерной длины шило.

— Что это? — спросил он.

— Это? Это мала-мала чеботарь-обутка, — старый китаец засмеялся, вытягивая на беззубых деснах тонкие, как бритвой разрезанные, бескровные губы.

— Опиум есть? — спросил Педорин. — Иди, садись вот сюда, на лавку.

— Нету опий, не кури. Давно нету. Раньше был. Теперь наша люди — инвалидка, рою золото не можи; чеботарь-обутка можи. Это соль моя, — старик потянулся за коробкой от папирос, которую разглядывал Педорин. — Давай. Наша люди бедная, кушать буди...

Он взял на столе хлеб и, обмакивая его в грязную, с крошками душного чеснока соль, стал неторопливо есть.

Педорин обыскивал фанзу. Он осмотрел и ощупал каждый сантиметр ее, но ничего не нашел. Начиная уже отчаиваться, он подошел к столу, бросил на него шило и нетерпеливо забарабанил пальцами. Внимание его привлек паз, замазанный потрескавшейся глиной и захватанный грязными руками. Афанас потянулся к нему.

В это время старик-китаец схватил шило и бросился на Педорина. Афанас, сжимаясь в комок, рванулся в сторону.

Острое шило, царапнув бедро Афанаса, мягко воткнулось в доску скамьи и пришпилило к ней Педорина, проколов спецовку, старательский трехметровый ситцевый пояс, шаровары и рубашку. Почерневший Педорин лихорадочно схватил шило, но оно выскользнуло из рук. Старик замахнулся вторично, но Педорин поймал руку китайца и отвел от живота, уколовшись о шило другим бедром.

Китаец бил ногами, головой, кусался. Педорин не мог вырвать у него шило. Тогда свободной правой рукой он сдавил горло старику, и тот, высунув синеющий язык, выронил шило на пол. Афанас поднял китайца в охапку и посадил на лавку.

Педорин дрожащими руками взял шило. Китаец хрипло дышал. Не поднимая со стола головы, он смотрел на Педорина заслезившимися и ненавидящими глазами. Педорин шилом отковырнул из паза глиняную замазку и вытащил из дыры трубку и чулочно-вязальную спицу — принадлежности опиокурения.

— Где опиум? — спросил Педорин.

Старик трясущейся рукой схватил со стола коробку с солью и стал подниматься.

— Дай это! — хватая соль, крикнул Педорин.

Из коробки высыпалась на стол грязная соль и вместе с нею десяток порций завернутого в бумажки опиума. Китаец с тоской посмотрел на дверь.

— Не смотри, не убежишь, — сказал Педорин, щупая саднившие и мокрые от крови бедра. — Где еще опиум?

Контрабандист глазами показал на рассыпанные порции.

— Золото где?

Старик молча положил голову на стол и устало закрыл глаза.

Педорин засунул руку в карман шаровар, пощупал бедро и, увидев на руке кровь, в бешенстве кинулся на контрабандиста, вертя перед его глазами острое шило:

— У-бью!.. Говори!

Контрабандист, не поднимая головы, глухо сказал:

— Печка... дальняя сторона.

— Иди достань! — приказал Педорин.

Старик поднялся и, волоча ноги, полез в печку: В это время в дверь постучали. Педорин на носках подошел к двери, отодвинул засов и, быстро распахнув ее, схватил за грудь русского крепкого мужчину.

Угрожая шилом обомлевшему от неожиданности человеку, втолкнул его в фанзу.

— Руки! — крикнул Педорин.

Человек поднял руки вверх.

Педорин вытащил из кармана его револьвер, а с пояса вместе с ремнем снял нож. Зайдя за спину, Педорин своей опояской связал ему руки.

— Ложись на пол вниз мордой! — крикнул он.

Человек послушно лег. Педорин снял с него кепку, засунул ему в рот.

Подойдя к печке, Афанас дернул контрабандиста за ногу.

— Ну, ты скоро?

— Нету еще. Много надо копайла. Далеко ложил, — из печки ответил ему китаец.

— Вылезай!..

Педорин почти выдернул его за ноги и, встряхнув, прижал к стене. Контрабандист увидел лежавшего, подумал, что он убит, и сразу обмяк.

— На дволе надо ходи.

— Ну, иди, давай...

Они вышли на двор. Контрабандист прошел к мусорной яме, огороженной сучьями, и вытащил бутылку золота из густой черной грязи.

— Надо фанза ходи, — сказал китаец, — печку копайла... — и, вдруг отскочив, вскрикнул:

— Бен!..

Педорин кинулся было к старику, но увидел прицелившегося в него очкастого щуплого корейца и, не думая, бросил в него бутылку.

Бутылка ударила корейца по лицу, и он, выстрелив в воздух, упал на землю.

Контрабандист не по-стариковски быстро бросился бежать в калитку и в самом отворе ее с разбегу попал в объятия Ли Чан-чу.

На выстрел прибежали люди. Они помогли Ли Чан-чу скрутить отчаянно бившегося старика, окружили ослепленного корейца и вошли в фанзу.

Афанас Педорин обессиленно сел на землю, положил шило и браунинг и устало сказал:

— Не могу... Пристал я...

Его подняли. Женщины подали ему воды.

Вскоре толпа старателей, окружив захваченных контрабандистов, двинулась к конторе. Впереди, морщась от боли в проколотом бедре, брел Педорин. Через плечо он перекинул узел с бережно собранным вместе с землею и осколками бутылки золотом, длинное шило и браунинг. Старый контрабандист прикованно смотрел на этот узел.

Русский трусливо озирался. Старатели брезгливо отворачивались от него.

За русским усталой, но независимой походкой шел Бен. Низко опустив окровавленную голову, он разглядывал старателей, видимо на что-то надеясь. Этот взгляд перехватил Ли Чан-чу и, подскочив к Бену, закричал:

— Епонка, епонка это! Империализа!..

Ли Чан-чу бросился на Бена с кулаками, но старатели оттащили его.

В кассе Ли Чан-чу потребовал директора и Зюка. Ли Чан-чу не хотел так сдавать золото. Он заявил, что сдаст золото при условии, если «инженерка Зюка не будет взрывать хороших четырех люди». Ни крики, ни увещевания не действовали на Ли Чан-чу. Он цепко держал узел с золотом. Золотоприемщик по телефону обыскал прииск и уже в сумерках подал Ли Чан-чу трубку, велел слушать. Ли Чан-чу отрицательно покачал головой.

— Усольцев хочет с тобой говорить! — рассерженно крикнул ему кассир.

Ли Чан-чу недоверчиво нагнулся к трубке и, услышав голос Усольцева, изумленно поднял брови. Что говорил ему Усольцев, он не все разобрал, но для него было достаточно, что сам «секретарь коммуниза» просит его сдать золото.

12

Шли шестые сутки...

На длинную линию желтых, поросших диким лесом столетних отвалов, вооруженные лопатами, кайлами, пешнями и топорами, входили старатели. Отвалы давно уже спрессовало время, и они стали твердые, как материк. Эти отвалы помнили и Луку Парыгина, и казачьих урядников, и смотрителей царских работ, каторгу и кандалы николаевского времени. Сто лет назад к одному из этих отвалов, самому высокому, с крутыми боками, в тоске пришли жены декабристов. Они ехали из царского Петербурга долгие месяцы в тарантасах и телегах, в кибитках и санях, шли пешком, одолев расстояние, равное четверти окружности земного шара. Им разрешили издали взглянуть на мужей, послушать звон кандальных цепей и потом прогнали, обезумевших от отчаяния. На отвале, прикованные попарно к ручным носилкам, заклепанные в тяжелые цепи, стояли декабристы. Они смотрели на прогоняемых жен в исступленной тоске. Остатки того лета и всю зиму каждый день от темна до темна носили декабристы землю и камни на этот отвал. Они строили его, как памятник самим себе. Они поднимались все выше и выше, будто хотели построить отвал выше сопок и выше хребтов, чтобы с этого отвала увидеть далекую Читу, где медленно умирали их жены...

Так и остался этот отвал выше всех в диких зарослях забайкальского леса...

На него влезли старатели, добровольно откликнувшиеся на призыв приисковой коммунистической организации, последние из сколько-нибудь трудоспособных, сплошь старики и женщины. Они, сняв с плеч снасть, собрались около старшинки, старого Ивана Мартынова. Он осмотрелся, осторожно стукнул лопатою оземь и сказал: