Старатели - Василий Ганибесов

...На последней террасе Чингарока, нарядно заросшей сочной, густой травою, кустились бледно-розовые бутоны «марьиных кореньев». Их увидели одновременно все. С уханьем, с пронзительным визгом налетели на них девушки, и через минуту у каждой была охапка пышных цветов с терпким, пьянящим запахом.

На залитой ярким солнцем террасе, защищенной от ветра густой тайгою, ребята подняли целые тучи оводов. Злые, бесстрашные забайкальские пауты с оглушительным жужжанием, густыми тучами окружили разгоряченных беготней парней и девушек. Пауты с лету падали на плечи, садились на спины, шеи, на голые девичьи руки и вдруг, как шилом, просекали кожу. Девушки вскрикивали, подпрыгивали, хлестали себя веником, а пауты, озлобленно покружившись, нападали с пущей силой.

Девушки наломали густолиственных березовых веток и оделись ими, как панцирями. Но пауты проникали и через ветки, кусали ноги, садились на лицо.

Надя сорвала с себя венки и бросилась бежать. Но пауты с злым жужжанием в одну секунду опередили ее и ужалили в лицо, в уши, в губы. Надя бросила цветы, закрыла лицо руками и, доведенная до исступления, не в шутку закричала.

Костя подбежал к ней, снопом «марьиных кореньев» сбил с нее паутов и повел ее, отгоняя оводов веником.

Искусанная Катюшка плакала, всхлипывая и пришмыгивая коротким веснушчатым носиком.

Она вытерла слезы и, глядя на Костю снизу, сказала:

— Все равно слон!

В безлесье скалистого перевала под свежим горным ветерком Чингарока пауты отстали. Ватага собралась на полянке; чистились, разбирали уцелевшие цветы; девушки растирали саднившие, укушенные места.

— А Катя-то! — спохватилась Надя.

Костя сорвался с валежины и саженными шагами с упавшим вдруг сердцем побежал с перевала вниз.

На террасе вновь встретило его злое жужжание паутов; они роем неслись за ним, садились на голову, лезли на затылок.

— Катя! — Костя остановился. — Э-эй!..

И тут же неожиданно увидел ее. Она стояла в густой тени старой березы, веткой отбиваясь от вялых в холодке паутов.

— Ты что? — спросил он.

Катя отвернулась. Крепко сомкнутые губы ее чуть вздрагивали, покрасневшие веки припухли, длинные и острые ресницы дрожали.

— Ну, пойдем, — почему-то смущенно позвал ее Костя.

Она подняла цветы, не оглядываясь на Костю, пошла в гору.

— Катя! — сказал он почти шепотом. — Катюша! — не то про себя проговорил он и с отуманенной головой пошел за ней, не видя ничего, кроме нее — тонкой, красивой, бесконечно родной и понятной ему.

— ...Костя, — как в бреду, услышал он невнятный голос.

— Костя! — вдруг громко, с тревогой окликнул его Данила.

Костя вскочил, ударился о мерзлый потолок головою и, окончательно очнувшись, снова сел, ощупывая рукою ушибленное место.

В шахте по-прежнему стояла густая, безжизненная, холодная тьма.

— Костя, — сказал Данила, — иди к Супоневу. Захворал он... Слышишь?

— Слышу.

Костя поднялся и, щупая рукой стену, медленно пошел в угол.

У Гошки был жар. Прислонив голову к стене, он тяжело дышал.

Костя сел рядом и, не зная и не умея обращаться с больными, стал прикладывать к его горячему лбу поочередно то правую, то левую руку. И скоро забыл о нем. В голове у Кости начался шум, в затылке нарастала тупая, давящая боль. Перед невидящими глазами то очень медленно, то стремительно плыли и мелькали зеленые и оранжевые неясные, бесформенные тени. Ощущение времени и пространства стало теряться; руки сделались невесомыми, и казалась страшно тяжелой, как налитая чугуном, оцепеневшая голова.

Иногда Косте казалось, что он что-то видит. И это почему-то не было странным. Перед помутневшим взором его, чередуясь, вставали смутные лица матери, Данилы, Супонева.

Потом Чи-Фу склонился над ним и вылил в рот ему с лопаты через переломленную щепку глоток холодной воды. Костя равнодушно, с трудом проглотил ее. Чи-Фу положил на лопату кусок мерзлой земли с тускло белеющими пятнами илистого льда и сел на него, как квочка, серьезно и глубокомысленно глядя на Костю.

И опять стало темно и тихо, и в ушах снова покойно запела давно знакомая мелодия стучащей в виски крови. Перед глазами возникло пятно. Оно расплылось, подняло Костю в пространство, закружило его и стало всовывать в зловеще черную пасть. Это подступало безумие.

Сквозь медленно кружащуюся паутину бреда Костя увидел лежавшего рядом бледного, с оскаленными желтыми зубами Чи-Фу, услышал привычно-знакомые звуки кайлы и тишину мертвой шахты.

И мгновенно вспомнилось, что с ним. Он с трудом открыл крепко сжатый рот, хотел крикнуть, но лишь слабо, глухо простонал. И понял: болен.

Он повернул голову к свету: рядом, недвижимый, лежал Чи-Фу; в углу беспомощная фигура Гошки.

И от этого Косте стало особенно тревожно.

Он отвернулся. Уголок, в котором они лежали, был огорожен замкнутым венцом кострового крепления. Около горящей свечи, в мерзлом срезе обрушившегося потолка, чернела вновь пробитая просечка.

Из этой просечки, пятясь, с трудом вылез Данила.

Костя смотрел на него, едва узнавая: буйный чуб Данилы свисал к глазам свалявшимися грязными клочьями; ввалившиеся глаза сухо тлели; щеки впали и заросли густой щетиной бороды.

— Стучали... Стучали... Стук... Люди.

Костя повернул голову к Данилиной просечке и стал напряженно слушать. Он услышал приглушенные толчки своего сердца, слабое, болезненно-стонущее дыхание Чи-Фу, изнеможенное, хрипящее — Данилы, но стука не было. А Данила говорил:

— Мы сюда пришли не для золота... Для людей пришли. И люди идут к нам. Идут, — шептал Данила. — Идут!

Он подтащил глубоко продавленную, как чаша, лопату с кусками леденистого ила и положил на них Костину руку.

— Вода, — сказал он и, едва передвигая подкашивающиеся, слабые ноги, ушел к своей просечке; у входа в нее, сгибаясь, чтобы пройти, он упал со стоном и полез в дыру ползком.

Свеча давно погасла.

Дрожащими руками Данила нащупал тяжелую затупленную кайлу и опять стал бить невидимую мерзлую, мертвенно-немую землю... Глухие удары кайлы слышали Костя и Чи-Фу, они смутно доходили и до сознания Гошки, и эти звуки, такие обычные, обладали могучей силой: они ограждали засыпанных людей от безумия, которое овладело бы ими в могильной тишине.

11

На косе стрелки приисковой пади и устья Левого Чингарока, около Гураньих Солонцов, в глухом ложке, расположился, притаившись, старый китайский поселок. Возник он еще в старое, недоброй памяти время, при первом арендаторе прииска Луке Кузьмиче Парыгине. Этот охотник на беглых каторжан получал по пятьдесят рублей с политической и двадцать пять с уголовной головы; китайцев-золотничников Лука стрелял с сопок и обворовывал. С этой-то охоты он и начал новое дело. Став арендатором прииска, Парыгин обнаружил в себе недюжинные способности хозяина и администратора. За многие годы хозяйствования Парыгин не пробил на прииске ни одной ямы, не вскрыл ни одного разреза, не привез ни одного фунта товаров, и, кроме золотоприемной и кассы да смотрителей себе под стать, не имел больше ничего и никого. Он только «пускал». И в этом именно и было все искусство его предпринимательства. Он пускал на свой прииск старателей и безвозмездно отводил им участки при единственном условии — сдачи всего золота в парыгинскую кассу. Эта касса всегда аккуратно выплачивала золотничникам-старателям по два тридцать за золотник, а сама получала в царском казначействе по четыре рубля восемьдесят. Он пускал на прииск купцов красного товара и мясников, прасолов и бакалейщиков и со всех брал деньги, а они что-то везли, чем-то торговали, но до этого Парыгину дела уже не было. Веселые людишки с разрешения Парыгина открыли ресторан «Золотой рог» и веселый дом с дюжиной разноплеменных девиц, и опять Луке Кузьмичу сыпались допускные денежки. Он пускал в свой прииск беглых беспаспортников, облагал их данью в золоте, а получив дань, предавал бегляков начальству. Старатели и золотничники десятками гибли на работе, слепли от старательской глазоедки — угарного газа шахтных пожогов, мерли с голода, от цинги и дизентерии, дичали и, с мертвой тоски, опиваясь нечистым спиртом, убивали друг друга в безрассудной поножовщине. В это-то время Парыгин на особом условии пустил беглого хунхуза открыть около Гураньих Солонцов китайскую «бабью фанзу». Но на самом деле в этой «бабьей фанзе» была лишь жена хозяина-хунхуза, старая грязная женщина. В фанзе по целым ночам курили опиум, играли в китайские карты, ели пампушки и тугие, по кулаку величиной, позы с солониной и капустой. Золотничники-китайцы, по многу лет собиравшие золотой песок, чтобы, возвратившись на родину, стать маленькими джентри, часто, войдя в «бабью фанзу», на этом и кончали свое убогое существование: из фанзы их выносили в мешке с проколотыми животами и перерезанными горлами. Кроме старателей и хунхузов, контрабандистов и торговцев чесучой, в фанзе появлялись иногда люди неведомых профессий, и тогда фанза для обыкновенных посетителей закрывалась и в ней велись секретные разговоры государственного значения.