Старатели - Василий Ганибесов

Они подошли к обвалившейся породе и осмотрели ее. Расколовшийся потолок упал поперек выхода из лавы и лежал огромной, неприступно-крепкой заслонкой. Старатели тщательно осмотрели щель между заслонкой и стеною забоя и медленно обошли всю лаву. Но всюду видели только одну мерзлую землю. Они снова кричали в щель поочередно и хором, снова стучали в стену, исступленно слушали, но кругом было прежнее безмолвие.

Данила потушил свечу. И Гошка бросился в угол и снова прижался к стене, присмирев в ожидании чего-то страшного.

Где-то в стороне вдруг с грохотом оборвалась кровля. Брызги песку и гальки хлестко стегнули по лицу и рукам. И в тот момент кто-то цепко схватил за плечи Данилу, и к груди его прижался трясущийся человек. Данила пощупал льнущую к груди голову и почему-то полушепотом спросил:

— Озяб?

Гошку передернуло, у него мелко застучали зубы, и от этого звука у Данилы начала медленно и противно холодеть спина.

— Не дрожи, — сказал он Гошке и вдруг сорвавшимся голосом злобно крикнул: — Не дрожи! Ну!..

Гошка обессиленно застонал; он еще крепче ухватился за Данилу и дико завыл:

Данила взял Гошку за плечи и, оторвав от себя, сильным и грубым движением посадил рядом.

— Перестань! — крикнул он. — Замолчи! Н-ну!

Кто-то шарил по земле, шуршал песком, вскочил и приглушенно ударился головою о мерзлую кровлю.

Гошка умолк. Чувствовалось: он поднял голову, напряженно слушал и всматривался в ту сторону, где был выход в коридор и откуда доносились шорохи.

— Кто?.. Кто это? — крикнул Гошка, вскакивая на ноги.

— Я, — сонно сказал Костя.

— Ушибся, что ли? — спросил Данила.

— Забыл — да головой.

Данила чиркнул спичкой, зажег свечу. Бледно-желтый свет озарил земляной потолок, клетки крепежных бревен, поддерживающие кровлю, перевернутую тачку и сидящих у забоя лавы старателей. Мрак отскочил за бревна и притаился там, как зверь, готовый в удобный момент снова напасть на людей и проглотить их.

Резко вспыхнувший свет, как песком, ударил по сухим, воспаленным глазам.

Старатели закрыли глаза, но жёлтое пляшущее пятно все еще стояло перед их взорами. Тогда они придавили веки руками и отвернулись от ослепившего их огонька свечи в сторону, к мраку, дожидаясь, когда исчезнет это мучительное пятно. Гошка забылся.

Когда он открыл глаза, старатели уже работали. Чи-Фу осторожно, бережно держал свечу, боясь зря капнуть с нее. Данила с кайлой в руке хозяйственно возился около крепежной клетки, он ощупывал раздавленные чурки, осматривал подтаявшую и осыпавшуюся от прикосновений к ней песчаную с окатанной галькой кровлю.

Старатели взялись разбирать клетку крепежников. Гошка, сжавшись, смотрел: ему страшно было отойти от стены. За работавшими старателями мрачно и зловеще лежали глыбы недавно обрушившейся кровли. Почти сразу за глыбами черной стены стоял шахтный мрак. Гошка знал: этот мрак заполняет весь отработанный участок шахты, там нет ни одного столба, ни одного крепежного «костра». Над выработанной пазухой шахты в триста квадратных метров грузно висит мерзлая иссеченная щелями кровля. Гошка подавленно смотрел туда, не смея думать о новых обрушениях.

И он принялся думать о том, как он выйдет отсюда. Он уже видел себя на земле, под небом, дом, из которого он в любую минуту может выйти, и поселок, и сопки, и тайгу, и ключ с холодной и вкусной забайкальской водой. Забывшись, он не слышал, как в трещинах шахты приглушенно скрежетнуло. Через секунду вдруг скрипнули придавленные чураки крепежных «костров», и тотчас же бухнул новый раскол кровли. Вздрогнула вся лава; сверху посыпалось; к ногам Гошки с шумом упал пласт оттаявшей породы.

Следом за выстрелом раскола в темной пасти лавы загремел знакомый, леденящий сердце гром.

Старатели бросились к стене лавы. Вдогонку им со страшной силой дохнула сорвавшаяся с потолка глыба, пламя свечки вздрогнуло, язычок его подскочил, вытянулся и погас.

Данила снова зажег свечу. И, как на экране, возникли предметы и люди, закачались тени и ослабла напряженность.

Около клети крепежных чураков — там, где еще минуту назад свисало брюхо мерзлой кровли, — чернел новый купол. Под куполом дымились свежие глыбы жестоко изуродованной земли.

Опамятовавшись, Гошка торопливой ощупью нашел щель в углу, выцарапал из нее осыпавшиеся талики и, прильнув к ней лицом, закричал, холодея от своего неузнаваемого, дикого голоса:

— Э-э-эй!.. По-мо-ги-те-е!..

Но по-прежнему никто не ответил. Лишь шуршала осыпавшаяся земляная крошка.

Прошел ли день или целая неделя — Данила не знал: не было часов. Он зажигал свечу, и старатели брались за работу. До тошноты сосало в пустом желудке. Гасили свечу и сваливались к стенке забоя от этой тошноты, усталости и сомнений.

Данила, Чи-Фу, Костя Корнев — эти молчаливые люди, — не сговариваясь, не советуясь, работали напряженно, торопясь скорее закончить начатую работу. Им казалось: стоит окончить эту начатую работу — и что-то как-то изменится, станет лучше.

Гошка же перестал кричать и плакать. Осунувшийся, с нездоровым блеском воспаленных глаз, он безмолвно сидел в углу щели и ждал, что вот-вот его окликнут с той стороны завала. Иногда, утомившись ожидать и прислушиваться и убедившись в бесплодности этого, он обреченно опускался, и тогда от одного его взгляда у старателей ныло сердце, и они еще ожесточеннее работали, стараясь не оглядываться на Гошку.

Они разгребали полузасыпанную клеть в конце лавы, куда впотьмах ощупью прорылись через осыпавшиеся талики. Сзади и сбоку Данилы размеренно шуршали лопаты старателей. Слышалось пыхтенье Кости, тяжелое, усталое дыхание Чи-Фу.

Но вот Чи-Фу остановился, скрипнул зубами и откашлянул. Он выдавливал капельку слюны, чтобы смочить пересохшую глотку.

У Чи-Фу что-то захрупало во рту, зазвякало о зубы.

«Галька», — догадался Данила.

Чи-Фу, не переставая, звякал галькой, брал ее на зубы, крутил языком, причмокивал.

Данила пошарил по земле, выбирая подходящую гальку. Гладкая холодная галька легла на язык, приятно освежая его.

— Чи-Фу, — сказал Костя вполголоса, — ты что ешь?

Чи-Фу молча протянул Косте гальку.

— На, соси. Студеный.

Галькой забренчал во рту и Костя.

— Гошке дам, — сказал Чи-Фу и ушел, ощупывая стенку забоя.

Старатели сосали гальку, не переставая работать. Чи-Фу сводили судороги. Он то сгибался в дугу, то вытягивался во весь рост до кровли. Началась ломота челюстей, болели язык и горло.

Костя первый с досадой выплюнул гальку. Впервые в жизни им овладело уныние. Он ушел к стене забоя и лег там на мягкий сырой песок. Чтобы не закричать, он отодвинулся к стене, спрятал лицо в полусогнутой руке и крепко стиснул зубами рукав тужурки. Костя плакал беззвучно, долго.

Рядом осторожно присел подошедший Данила, тихо положил на плечо Кости руку. И вдруг задышал тяжело, неестественно прерывистым дыханием.

— Костя, — заикаясь, чуть слышно проговорил он. — Не надо...

И по тому, как сжалась лежавшая на плече Данилина рука и как он захлебнулся, говоря эти слова, Костя понял: Даниле не менее горько и не только от жалости к себе, но и к Гошке, и к Чи-Фу, и к нему — Косте.

И от этого Косте стало легче.

Он повернулся к Даниле, нашел его шершавую, грубую руку и несмело, застенчиво, с чувством признательности погладил ее.

Костя лежал у забоя долго, не шевелясь. После минутной вспышки отчаяния мысли стали ясны и свежи, как после продолжительного, здорового сна. Он думал о «воле», о своем непродолжительном, юношески чистом, безмятежном прошлом.

Почему-то особенно ясно вспомнился солнечный день. Ватагой парней и девушек они поднимались на хребет из Левого Чингарока. Кругом теплынь, трава, зеленый, пышный лес, поляны, осыпанные цветами.

Впереди Кости в обнимку, отбиваясь от паутов березовыми вениками, шли Надя Левицкая и Катюшка.

— Катя, — с теплой лаской прошептал Костя, вспомнив об этой удивительно простодушной, веселой девушке.

В тот день они исходили весь Левый Чингарок, вытоптали немало трав, сорвали, смяли множество забайкальских ярких цветов, разогнали несколько выводков тетеревов и рябчиков, подняли и прогнали из ельника матерого рыжеватого козла. И вот, набегавшись, наигравшись, возвращались домой со свежими вениками.

Вдруг Костя схватил Катюшку в охапку и, пряча лицо от сыпавшихся ударов, поднял ее.

— Костя! Слон, пусти! Вот тебе! — крикнула она, ударяя веником.

Катюшка, ухватившись за нос Кости, так крутнула его, что у Кости посыпались искры из глаз, и он, вскрикнув от боли, выпустил ее из рук.

— Катюшка! — растроганно прошептал Костя, поднимаясь с земли и садясь к стене забоя; он так ясно представил себе все то, что было на Чингароке, что даже вновь ощутил боль в носу и невольно пощупал его.