Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица - Александр Ильченко

У других в то время были уже Калидаса и Шота Руставели, Аристофан и Навои, Шекспир и Рабле, Рафаэль и Коперник, а мы еще не вышли из поры ранней юности, когда появились в народе первые портреты Козака Мамая, но все они жили свою долгую жизнь как создания высокого народного искусства, пусть еще незрелые, пусть несовершенные, однако живые и живые…

Почти на всех портретах Козак Мамай — пригожий сечевик, где чуть постарше, где моложе, невысокий, кряжистый, чернявый усач, с козацким оселедцем, в жупане — когда попышнее, а когда и в простом, с бандурой в руках, певец и музыкант.

На разных портретах выписана и разная снасть, которая указывает на Козаковы привычки, дела и похождения.

Было там и воткнутое в землю копье. А к ратищу или к дереву какому-нибудь привязан ретивый конь; на дереве — сабля, у ног — ружье. И кошель. И сапожничья справа. И шапка-шлык. И порох в турьем роге.

Тут же — кварта и чарка. Казанок над огнем. И ложка. Все, что надобно козаку в походе.

Тут же — долгоухий песик.

А наверху — тщательно выписанные — грубоватая шутка, соленая острота, словесный удар-молния, выходящие из Козаковых уст.

Подальше, на втором плане, бывали порой и красноречивые картинки сечевой жизни: расправа с врагами, ратное торжество и потеха, взаимное потчевание оковитой[9] из ковшика и побратимское хватанье за чубы, а то и повешенный вверх ногами враг и супостат…

Еще дальше и выше, над головой Мамая, бывала частенько и надпись.

Иной раз в честной прозе.

А то и стихами.

Вот так, примером:

Сидить козак, у кобзу грае,Що задумав, то все мае.

Либо еще и так, в душевной простоте:

Іхав козак полем та й отакувався,Сів він під дубочком та й розперезався:— Гей, бандуре моя золотая,Коли б до тебе дівчина молодая —Скакала б, плясала до лиха,Що не один козак одцурався б солі міха,Бо як заграю, всяк поскаче;А після не один вражий син заплаче…

А бывало в тех надписях и такое:

Козак — душа правдивая, сорочки не мае,Коли не п’е, то воші б’е, а все не гуляе…

Хоч дивись не дивись, та ба, не вгадаеш:Відкіль я та як звали — нічичирк не взнаеш!

Кому ж траплялось хоч раз у степу бувати,Той може і прізвище мое угадати.

А ти як хоч мене називай, на все позволяю,Аби крамарем не звав, бо за те полаю.

А якого роду я, то всяк про те знае,Хто по світу ходить-блука та долі шукае,

Я, козак-запорожець, ні об чім не тужу,Як е люлька та тютюнець, то мені й байдуже!

Надію маю на мушкет, на ту сіромаху,Що не ржавіе ніколи, на шаблю на сваху.

Як натягну ж лука я, брязну тятивою,То від мене і хан кримський утіка з ордою…

Доставалось в тех виршах — когда туркам и татарам, что зарились на украинские раздолья, когда панам ляхам, да и своим же, украинским, богатеям, перепадало там и еврейским арендаторам-загребалам, лавочникам да корчмарям, иначе говоря — всем притеснителям и трижды ворогам простого люда: украинского, русского, еврейского или польского.

Не раз и не два, позднее, попадало от Мамая и… — кому б вы думали? — да самым ярым нашим врагам, международным буржуям!

…Уже в 1923 году, к примеру, когда английские империалисты предъявили молодой советской власти ряд угроз и ультиматумов, не лишенные юмора украинцы, рабочие известного в течение столетий Межигорского фаянсового завода, в ответ немедля сработали прелестные декоративные тарелки. Одну из них Киевский исторический музей (о чем сообщили газеты) где-то нашел совсем недавно, уже после первого выхода нашего затейного романа: в центре круга сидит все тот же Мамай — в той же позе, в той же композиции, но… с некоторыми новыми атрибутами.

На Мамае здесь — фартук рабочего.

Рядом с Мамаем — книга и серп. У ног его, конечно, сабля.

В правой руке рабочего — молот. Левая — указывает на крупную надпись, идущую по окружности тарелки: «Я — пролетарій Мамай, стережись мене, буржуе, не займай. УРСР» — то есть: не замай, буржуй, мирного советского человека, потому как и оружие мое — под рукой, и даже мирный труд мой для тебя, по-видимому, страшен…

…Словно из тьмы веков прикатилась к нам эта, с «пролетарием Мамаем», сказочная тарелка, где все как будто бы старо и все так ново, как новым стал и образ стародавнего Козака Мамая, вдруг воскрешенный для новой жизни на страницах этой советской книги.

…А на портрете в той скрыне, что сохранилась у бабуси Ганны, бравый Козак варил над костром кулешик, а внизу вилась мирная и вполне трезвая подпись:

Ось так я в степу веселюся,Одним кулешем похмелюся.

И доныне он светит мне, тот живой огонек под казанком, словно я и сейчас лежу на дне старой скрыни и заглядываю в хмельной мир минувшего, отблески коего всегда мерцают надо мной в умных, дивных и прехитрых очах Козака Мамая.

Мерцают и мерцают те живые очи надо мною.

Да и вы, читатель, уже видите их.

37

Вот они, вот…

И отблески костра играют в них, и светятся они, те прехитрые очи, словно звезды ранние, одинокие, — в тихом степном предвечерье.

А огонек — совсем бледный, потому что еще и не смерклось.

Над казанком склонилась матинка Михайликова, приглядывая за не столь уж сытным варевом: вода, пшено, пережаренное про запас в постном масле, — что каждый возил в торбочке, притороченной к седлу, — да еще разве дикий лук, ведь картошки Европа тогда еще не знала, а старого сальца, чтоб заправить кулеш, у путников не было, люди простые не больно сытно ели во все времена, в любой стороне, даже и у нас тогда, на богатейшей Украине.

Но не кипел еще кулеш, и, дожидаясь, пока он сварится, все что-то степенно хлебали вынутыми из-за голенища ложками из другого котелка, лучком да хлебом заедая, и, поглядев на них, никто бы не мог и подумать, что в котелке — попросту сивушная горилка.

Порой тянулась к нему со своей изрядной куховарской ложкой и матинка, а то — помешивала кулеш в меньшем котелке, меж тем как в думах улетала все дальше и дальше.

Принюхивался к горилке и Песик Ложка — он и повизгивал, и хвостом вилял, и взлаивал тихонько, но Козак Мамай был непреклонен:

— Не дам. И не скули.

Песик Ложка глядел на Мамая с укором.

И тот, склонясь к собачке, тихо говорил: