Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица - Александр Ильченко

— Молчание способствует размышлению, боже.

— Ты уверен? А я стал болтлив… да?

— Да.

И они там, на краешке тучи, двое старых и грустных парубков, запечалились, задумались, и немало горького было в том раздумье, хотя господь бог, видно, ни до чего и не додумался, ибо после затянувшегося молчания молвил:

— Ты все же, Петрик, спустись туда, и узнай, и запиши: что за честный и шляхетный деятель столь усердно там раскалился, как его зовут, какого роду, какую должность занимает, в который раз женат, сколько у него законных тещ и незаконных детей, не бывал ли раб божий в поганских краинах и не поклонялся ли там чужеверным божкам да идолам… — И он, пан бог, еще долго наставлял апостола Петра, а под конец снова напомнил: — И вообще спроси: чего же он хочет, тот достойный кадильщик, чего желает от нас за свою прещедрую хвалу?

И святой Петро, в который уже раз, покорился.

— Да еще дознайся: кто это перьев подсыпал там в наш ладан? И запиши… и запиши!

— Слушаюсь, господи, — грустно сказал апостол. — Служба есть служба…

— А служба божия — наипаче.

— Пускай так, — молвил Петро и низко поклонился. — Пойду. Спущусь туда. Все узнаю. И запишу.

И осенил себя крестом.

А вседержитель сказал:

— Бог помочь.

29

— Бог помочь! — глумливо кинул своему ковалю и пан обозный. — Можешь меня! Своего пана! Оставить! Одного! Среди степи!

— Могу, — пожал плечами Михайлик.

— Кохайлик! — придвигаясь ближе, за спиной тихо проворковала Роксолана.

— Параска, отойди! — прикрикнул на нее обозный, назвав свою пани ее крестным именем, как это обычно бывало, когда он сердился.

Роксолана отошла.

— А как же ты поедешь? — издеваясь, спросил Михайлика обозный.

— Верхом, — ответил за него Мамай.

— А твоя матуся?

— И паниматка тоже верхом, — усмехнулся Козак Мамай и уважительно глянул на Явдоху, которая нравилась ему все больше и больше, истинно украинская мать — со всеми ее достоинствами и недостатками. — Правда, матинка?

— Нет же коней, — повела плечом Явдоха.

— Нету — так будут!

— Может, когда и будут, а покамест… — И она поклонилась пану Пампушке: — Служила я тебе двадцать и пять годов, а не заслужила, вишь, ни вола, ни коня, ни доброго слова от тебя, пане чванько́, бывший козак запорожский! — и кивнула сыну: — Идем!

— Идем, — сверкнул зубами парубок.

— Тронулись, — молвил Козак Мамай.

И неожиданно свистнул.

Так громко свистнул, что аж степью отголос пошел.

Аж Песик Ложка тявкнул.

Аж пани Роксолана ухватилась за дебелое плечо мужа.

Спустив с повода своего коня Добряна, Козак свистнул еще раз, конь рванулся и мигом пропал среди трав.

Взяв за руки Михайлика и его маму, Мамай двинулся было за конем.

Но остановился.

И сказал Демиду Пампушке:

— Ты, пане Куча, все ж не забывай: бояться тебе вовеки не только соколов, но и воробьев. Верно, Ложка?

Песик Ложка тявкнул.

— Пугай, пугай! — огрызнулся Пампушка.

— Пугать пуганого? Нет. Судилось тебе погибнуть от птицы.

— От какой же? — торопея под взглядом Козака, спросил пан Куча-Стародупский.

— Доподлинно не знаю — от какой. Быть может, от того же сокола…

И Песик Ложка согласно кивнул головой.

— А то от воробья?

И Песик снова подтвердил Козаковы слова.

— А может, и от курицы даже?

Ложка снова тявкнул.

— Неужто думаешь, что я испугался? — спросил ошарашенный Куча. — Неужто думаешь, что я…

Но кончить не успел.

Подкравшись сзади, Михайлик голосом того самого осиротевшего соколика тоскливо крикнул у пана обозного над самым ухом:

— Каяк! Каяк!

И пан Куча, чуть не окочурившись с перепугу и едва устояв на ногах, поспешно прикрыл пухлой ладонью свою лысину, где уже набрякла от сегодняшнего соколиного клевка здоровенная синяя-пресиняя гуля.

Все, кроме Михайлика, как был он несмеян (никому ведь его доселе еще не удавалось рассмешить!), все захохотали.

Роксолана, достойно оценив его шутку, милостиво шлепнула Михайлика по руке и молвила, что горлинка проворковала:

— Дубина неотесанная!

А Козак Мамай поклонился низенько крепакам да слугам, джурам и козакам, что охраняли в дороге важную особу пана обозного, и сказал:

— Прощайте, люди добрые.

— Дай бог тебе счастья, Мамай! — от чистого сердца пожелали ему в ответ.

Поклонилась всем и матинка Михайлова, готовая тронуться вслед за Козаком.

Ударил челом и сын ее, и словно варом обдал парубка прощальный взгляд пани Роксоланы.

И наш хлопчина на сей раз не отвернулся.

Он твердо выдержал тот грешный взгляд и, без тени улыбки, сказал шутя — точь-в-точь полубаском пана обозного:

— Параска, отойди!

— Кохайлик?

— Прощай, Парася! — уже своим, обычным, парубоцким голосом и от всего сердца молвил Михайлик и грубо лапнул ее горячее тело.

— И все, Кохайлик? — квелым голоском спросила Роксолана.

— Для тебя — все, — сказал он печально и просто.

— Ты про меня худо не думай, Михайлик, — зашептала пани. — Всем другим — опаска на мою запаску! Кроме тебя… Ну? Ну? Да ну же?

— Я еще тебе приснюсь, — задорно сказал хлопец. — Трижды! Трижды!

— Как?

— Как захочешь… Прощай! — и двинулся, еле ноги от земли отрывая, за Козаком.

И тут же скрылся парубок в зыбком море трав, а Роксолана зашаталась, упала бы, не поддержи ее татарка Патимэ.

На все это злорадно улыбнувшись, за сыном подалась и мама.

— Мы с вами, погодите! — нежданно крикнул вслед Мамаю старый козак Ничипор Кукурик.

И вскочил на одного из Пампушкиных коней.

Вслед за ним очутились в седлах чуть не все козаки, что охраняли Пампушку в том дальнем подорожье из Хороливщины в город Мирослав.

И мигом пропали все они в буйных травах.

Все это случилось так быстро, что пан Демид Пампушка и опомниться не успел, как остался в голой и полной опасностей степи вовсе, почитай, без оружной охраны.

30

В степи все цвело, как и надлежит в травне-месяце (хотя, кстати сказать, травень — май — тогда по справедливости звался квитнем или цветнем, ибо все в эту пору цветет, а травнем называли месяц трав, нынешний квитень — апрель).

Однако не до трав и не до цветов было обозному Пампушке.

Степь кишела змеями.

И волки там водились.

И дикие коты.

И, что всего страшнее, люди.

В каждом яру могла подстерегать засада: желтожупанники Гордия Однокрыла, гетмана… поляки… а то и татары… грабеж, полон, даже смерть.