Вершалинский рай - Алексей Карпюк

— Вы лучше посмотрите на себя: как детей распустили! — без всякой связи с муками Христа закричал пророк. — Не почитают они нас с вами, учат нас! Яйцо курицу учит, дожили… Разве так мы с родителями обходились?!

— Ей-богу, правда! Истинный бог! Из хаты выгоняют, Альяшок! — захлюпала женщина с перевязанным глазом. — Слыхано ли, чтобы матери довелось в суд подавать на родных детей, чтобы судиться со своими сыновьями!.. Старший как двинет мне в око! Сюда вот… Звезды посыпались… А потом говорит: «Уходи». Я ему будто бы мешаю! Видали?!

— Такие выгонят, чего от них ждать, если распутство городское переняли! Мы при своих слова дурного сказать не смели, а уж закурить…

Альяш взвинтил себя так, что глаза его горели, а лицо пошло пятнами.

— Настанет, скоро настанет время, о котором сказано в святом писании: «Будет горький плач и скрежет зубов, горы на нас полезут, и камни всех накроют!..»

Наиболее впечатлительные в толпе опять заплакали, и именно этот плач успокоил пророка. Потоптавшись, Альяш хотел сказать еще что-то, но махнул рукой:

— Ат, чего мы здесь торчим? Пойдем лучше в церковь, помолимся!

7

Предложение Альяша было воспринято как милостыня. Паломники, очарованные простотой и мудростью пророка, благодарно загудели, поднялись с онемевших колен и почтительно расступились перед ним.

Сквозь тесный людской коридор Альяш направился к дубовым дверям, по обе стороны которых два служителя с сумрачными лицами держали длинные, до самой земли, развернутые свитки со славянской вязью. Над дверью большущими буквами оповещалось народу:

ПОСТРОЕН СЕЙ ХРАМ ЛЕТА ОТ СОТВОРЕНИЯ МИРА 7434, ОТ РОЖДЕСТВА ХРИСТОВА 1926

Кто-то подал пример, и обезумевшие бабы ринулись к пророку, стали целовать ему ноги. Альяш еще был без дюжих телохранителей.

Еще не заласканный, не привыкший к такому поклонению, пророк с силой вырывался из чьих-то цепких рук, прыгал, как на раскаленной сковороде, когда чувствовал под ногами что-то живое и мягкое, нечаянно попадая сапогом в лицо.

— Пусти, пусти, дура, что ты вздумала?! — злобно шипел он, вырываясь из рук настырной старухи, вцепившейся мертвой хваткой в его ногу. Поднялся на несколько ступенек, перевел дух и настороженно огляделся.

Никакой обиды! Ни у кого! Наоборот, счастливые улыбки у тех, кому попало сапогом в зубы, по голове. У девушки, стоящей впереди, была рассечена щека, кровь стекала на белую кофточку и расплывалась алым цветом. Девушка даже не замечала этого, лицо ее светилось одухотворенностью, горели счастьем ясные глаза.

— Будешь знать в другой раз! — сердито сказал пророк, обращаясь к пострадавшей. — Выдумали тоже! Икону целуйте!.. Я такой же человек, как все!

Он вытащил из-за голенища массивный ключ, со старческой неуклюжестью отомкнул пудовый замок, до отказа распахнул тяжелые створки и пошел в церковку.

Сквозь оконце в куполе сочился тусклый свет, и там звонко верещали, чего-то не поделив, воробьи. С распятья свисало обвитое гирляндой из дерезы и барвинковыми венками тело Христа. Мерцали подсвечники, в которые были вставлены разрисованные золотыми спиральками массивные свечи по двадцать пять злотых за штуку. Под иконами, обложенными рушниками, теплились оранжевые огоньки лампадок, от которых рдело серебро окладов и бесчисленные петушки на рушниках. Свежевымытый пол бабы устлали для запаху аиром и ситовником.

Ощутив под ногами плохо раскиданную охапку зеленой массы, Альяш хотел разбросать ее ногой, шаркнул сапогом по полу раз-другой — а, пустое занятие! Потопал к алтарю, опустился на одно колено и зашептал молитву.

На душе было муторно.

Базылевы шпильки не выходили из головы, взгляды односельчан из подворий преследовали и здесь. Боятся, уважают, а небось не забыли грибовщинцы, как, всю жизнь воюя с ним из-за церкви, подорвалась на работе жена. Сын ему этого не простил, добровольно ушел на войну и погиб на австрийском фронте. Обе замужние дочери не хотят с ним знаться. Поистине, хочешь лечить других — не показывай свои раны!

А уже вошли самозваные помощники, разбрелись по церкви зажигать свечи. Стало светлее.

На подставках перед образами и распятьем теперь можно было увидеть букеты в стеклянных банках и горшках, обвязанные лентами, шнурками, травяными жгутиками или завернутые в плотную бумагу, в которой иная женщина приносила из магазина мыло. В промежутках между иконами белели вырезанные из папиросной бумаги снежинки, густо усыпанные миртом, а над царскими вратами загорелись золотые буквы:

Ты еси Петр, а на сем камне созиждуЦерковь мою, и врата адовы не одолеют ее.

— Куда вы, здоровые?! — наводила Христина порядок на ступеньках. — Дайте им пройти!

Паломники послушно отпрянули, и в церковь, ритмично поскрипывая протезом, прохромал инвалид.

На широкой доске с роликами подкатился обрубок человека. Он, как веслами от воды, оттолкнулся ладонями от земли, легко перенес себя вместе с нехитрой тележкой через порог, и ролики загремели по церковному полу.

Прошла высокая худая девушка с бледно-синим, как утиное яйцо, лицом и лихорадочным взглядом.

Внесли на брезенте неподвижную женщину.

За носилками мать скорбно внесла мальчика: личико его обливалось по́том, из груди вырывалось тяжелое дыхание. Женщина прижимала худенькое тельце к себе и шептала что-то, целуя мальчика.

Вползло еще с десяток больных и калек.

За ними хлынули, теряя выдержку, богомольцы. Они забили вход, кого-то придавили, послышались крики:

— Ну куда, куда прете, как бараны?!

— Ой, зажали-и!..

— Люди вы или свиньи?! Человек к вам по-хорошему, старается, а вы?..

— Дай нашему брату волю!..

— Плетка нужна на них!..

8

Наконец люди заполнили церковь, мужчины протолкались на правую сторону, женщины — на левую. И успокоились.

Жены-мироносицы сложили руки для молитвы, все последовали их примеру. Бормотание слилось в единый гул, напоминавший гудение пчел в улье.

Пророк перестал молиться, опустили руки и жены-мироносицы, умолкли, затаились люди. Глухо постукивая коленями по доскам вымытого пола, торопливо поползла к пророку первая пациентка.

— Ну что там у тебя? — не слишком любезно спросил пророк.

— Голова, Лаврентьевич! Помолись за меня! Моя молитва не доходит, — видать, грешная я!

— Голова?

— Спасу нет, мучит! Архангелы твое слово услышат, донесут до господа, тебя он знает…

Климович взял лицо женщины в ладони, сжал пальцами виски и пробормотал что-то.

— Должно, поганая кровь скопилась под черепом. Она как соберется там, так и начинает мордовать человека! А пиявки ставила?

— А как же! Поналиваются, как бочонки, — глядеть страшно, — а толку никакого!

— Ну, может, теперь легче будет! Иди выздоравливай, богу молись, я буду за тебя молиться.

Тетка была растрогана до слез.

— О-о, молитва праведника огненным столбом в небо идет! Большое тебе спасибо, божий человек! Пошли тебе бог сил и здоровьица! Дети мои будут молиться за тебя день и ночь! Всем, всем людям расскажу про это! Дай рученьку золотую свою, дай мне ее… У-у-ум!..

— Ну, хватит, я не архиерей! — Альяш с трудом вырвал руку. — Хватит же! Пристала как смола! Иди!

Вынырнула из толпы бабка с завязанным глазом. Как перед хорошим знакомым или родственником, она расплакалась:

— Ты подумай, отец, сыновей своих так любила, так воспитывала, ночей не спала, а они выросли, поженились и оба мне фигу показали! Побили нас с мужем! И дочь вступилась за братьев, взяла их сторону! Он слег, а я к тебе за советом, Лаврентьевич! Из Крушинян мы. Ты моего хорошо знаешь — Макаль Борис, с тобой в армию призывался. Как от вас ехать, с самого краю наша хата, на липе аистиное гнездо, вспомнил?.. Родные дети грызут так! Наговорной водой их опоили или другое какое лихо? Правду говорят: ты расти, расти детей, ублажай их, а они расплатятся с тобой на том свете калеными углями!..

Вероятно, она была наслышана о конфликте Альяша с детьми и надеялась найти у него сочувствие и поддержку. Но Альяш вдруг рассердился:

— Не отписала сыновьям землю, вот они тебя и грызут!

У просительницы вмиг высохли глаза:

— И ты такой же!.. Как же ты, Альяш, можешь так рассуждать?! Да ведь мы с отцом еще живы! Помрем, сволокут нас в яму, пускай тогда со своими умными женами делят гектары! А дочь пусть замуж выходит, не сидит на шее у нас!

— А ты посмотри, как делают кринковские евреи! Дают взрослому сыну столько добра, чтобы он мог жить самостоятельно. Отделят, а потом еще помогают стать на ноги, а как же! А ты со своим Борисом как поступила с сыновьями да с дочерью?! Думаешь, люди не знают? Дочери приданого дать не хочешь, ее и не берет никто, — на голую кость и собака не брешет!