Мария-Антуанетта. С трона на эшафот - Наталья Павлищева

Противостояние дофины и мадам Дюбарри продолжалось, хотя не было уже столь явным, как раньше, оно просто стало закулисным. При каждой возможности дамы старались перетянуть придворных на свою сторону и показать, что соперница ничтожна. Правда, мадам, понимая, что лучше завоевать расположение дофины, потому как король стремительно терял здоровье, попыталась сделать это, но по-своему. Дюбарри… предложила Антуанетте свои бриллианты по какому-то случаю.

– Мне?! – мгновение Антуанетта даже не могла поверить услышанному. – Она предлагает мне свои обноски?! Ничтожная женщина, не имеющая ни вкуса, ни умения скрыть этот недостаток, предлагает мне воспользоваться ее вульгарными побрякушками?!

Конечно, дофина не решилась это же сказать вслух, она заметно смягчила отказ, сказав:

– У меня достаточно своих.

Но мадам Дюбарри передали первую реакцию дофины, и она затаила злость, мечтая о мести.

Такая возможность скоро представилась.

В Париж приехал мсье Глюк, давний учитель Антуанетты. Не воспользоваться этим дофина не могла, предложив поставить его «Ифигению в Авлиде». Это был вызов вкусам парижан, любивших своих Люли и Рамо и итальянца Пуччини.

Мадам Дюбарри почувствовала возможность отыграться за оскорбление.

– О, мы просто уничтожим этого шевалье Глюка вместе с его покровительницей! – обещала мадам своим сторонникам, и те горячо поддерживали любовницу короля.

Шевалье Глюк не старался быть осторожным, он без конца спорил с теми, кто воплощал его задумку в жизнь, доказывал, что французы просто не умеют петь, ссорился со знаменитым танцовщиком Гаэтаном Вестри, требовавшим, «как положено», завершить оперу танцевальным номером, да еще и медленной испанской чаконой.

– Что вы говорите?! Какая может быть чакона в Древней Греции?! Никаких чакон!

Вестри попробовал жаловаться на композитора, но ничего не получилось, Глюк заявил, что испанских танцев не может быть в его опере, и все тут!

Мадам Дюбарри успокоила:

– Вам недолго осталось страдать, совсем скоро крах шевалье Глюка, а потому больше таких нелепых постановок не будет.

Глядя в прекрасные голубые глаза любовницы короля, любуясь бриллиантами на ее нежной шейке, Гаэтан Вестри верил в близкий конец карьеры Глюка. А мадам даже тайно посетила репетицию оперы. Не имеющая музыкального образования и особенного слуха, Дюбарри мало что поняла, кроме одного – в Париже есть много тех, кто считает музыку шевалье Глюка никуда не годной. Главным противником кроме самой мадам был композитор Пуччини, хотя ноты его произведений и были в нотной библиотеке самой дофины.

Наступил день премьеры. Антуанетта настояла на том, чтобы Луи присутствовал в театре вместе с ней. К ним присоединились граф и графиня Прованс (Станислав, потому что все же не был равнодушен к дофине, а его супруга – потому что привыкла ее поддерживать во всем) и множество членов королевской семьи. Конечно, ни короля, ни мадам Дюбарри не было, но этого и не требовалось, дофина уже почувствовала, что она определяет моду на многое в Версале (а значит, и в Европе вообще?). Это понимание было упоительным, не пугало даже противостояние с фавориткой короля, наоборот, оно придавало пикантность многим разговорам, когда дофина начинала словесные баталии с Дюбарри, за ними, затаив дыхание, следил весь двор.

В опере Антуанетта чувствовала себя хозяйкой, но не только потому, что сегодня шевалье Глюк давал премьеру, а потому, что в музыке разбиралась куда лучше своей соперницы. Уже приучившая всех к аплодисментам, дофина теперь могла аплодировать, когда считала нужным. Но не только поддержка дофины, сама музыка, пусть непривычная французам, но такая упоительная, помогла шевалье Глюку сорвать овации за спектакль.

Это был триумф и Глюка, и Антуанетты! Премьера удалась.

До необратимых перемен в жизни дофины Марии-Антуанетты и дофина Людовика Августа оставалось меньше десяти дней…

В конце апреля король отправился на охоту, но поохотиться не удалось, Людовику внезапно стало плохо, он почувствовал слабость и остался в карете. Пришлось вернуться в Большой Трианон и прилечь. Но на следующий день из-за лихорадки и рвоты королевский врач Ла Мартиньер настоял на возвращении в Версаль:

– Вам, сир, болеть нужно только в Версале.

Мадам Дюбарри была страшно обеспокоена и не скрывала своих дурных предчувствий. Сам Людовик чувствовал, что на сей раз может не справиться с пока неведомой болезнью. Врачи бодро убеждали короля, что все пройдет, а он пытался решить сложную проблему – удалять или нет мадам Дюбарри. Это была серьезная проблема. Если болезнь все же пересилит, то готовиться к смерти надо загодя, исповедоваться и причаститься. Но для этого необходимо удалить любовницу, ни один из священников принимать исповедь в присутствии мадам Дюбарри не станет. Как бы она ни убивалась, как бы ни сидела ночами у его постели (днем рядом были дочери), ей предстояло покинуть своего многолетнего покровителя.

Но у Людовика однажды уже так бывало, он серьезно заболел и был вынужден удалить свою первую фаворитку – герцогиню де Шатору, умницу, при которой Людовик явно не скатился бы до того, чем занимался в последние годы. Герцогиня удалилась от двора, чтобы больше никогда не появиться в Версале, а король выздоровел. Но вернуть любовницу уже не мог.

Опасаясь и сейчас такого поворота дел, Людовик тянул до последнего, тем более врачи вовсе не грозили близким концом. Вопрос только в том, чего в их заверениях было больше – действительно уверенности в выздоровлении или простого страха перед грядущими переменами.

Врачи суетились вокруг короля, не понимая, в чем дело. Мысль о самом страшном диагнозе отметали:

– Месье, вы уже болели оспой, потому едва ли могли заразиться снова.

Но 3 мая на лице короля выступили красные пятна, и он сам произнес роковое слово:

– Оспа!

Передать ужас, охвативший огромный дворец, едва ли возможно. Придворные метались между желанием срочно бежать прочь из зараженного дворца и успеть выказать свое преклонение перед будущим королем.

Дофина с супругой и графа Прованса немедленно изолировали в своем крыле Версаля, они, как наследники престола, не должны заразиться! Уверения Антуан, что она уже болела оспой, а потому может не бояться, в расчет не принимались, даже несчастной графине Прованской, у которой лицо было изрыто следами страшной болезни, запретили подходить к покоям короля. Ведь Его Величество тоже уже болел…

Антуанетта вспоминала, как страшная зараза выкосила у них едва не половину семьи, ведь от нее погибли Карл, Иоганна, две Жозефы – сестра и вторая супруга Иосифа, тяжело болела императрица, изуродованной осталась красавица Элизабет…

– Нет, Луи, я прекрасно понимаю, как вам хочется посетить деда, но вы не имеете права делать этого. Если Господу будет угодно, то король останется жив!

– Но он удалил мадам Дюбарри в Рюэль! Это означает, что Месье решил исповедаться и причаститься.

– Моя матушка, когда была больна, тоже исповедалась и причастилась, но выжила. Кроме того, Месье уже однажды удалял любовницу, если вы помните! Возможно, именно такой жест и покаяние спасли ему жизнь в прошлый раз. Будем надеяться, что это произойдет и ныне.

Надежда, вот что оставалось окружающим. Но король не умер ни в тот день, ни на следующий, истощенный многочисленными оргиями и нарушениями организм оказался на удивление сильным, он продолжал сопротивляться смерти.

По крайней мере, один положительный момент во всем этом был – ненавистная мадам Дюбарри покинула Версаль. Однако, казалось, радоваться рано.

– Смотрите, – кивнула Антуанетта мужу, показывая в окно.

– Что вы увидели?

– Кареты.

– А… крысы бегут с тонущего корабля? Боятся заразиться и удирают? Неудивительно.

– Вы не наблюдательны, Луи. На запятках лакеи в парадных ливреях, это не бегство, это визит.

– Куда? Кому?

– Мадам Дюбарри, я думаю. На всякий случай. Я насчитала уже пятнадцать карет. И знаете, чего боюсь больше всего? Они вернутся от мадам, которая была рядом с больным оспой, и могут просто привезти заразу во дворец снова. Когда болели мои родные, карантин был полный, нас не выпускали за пределы собственных комнат ни под каким предлогом, даже когда матушка едва не умерла.

Было жутковато это осознавать, но дофина права.

Король проболел еще неделю. Его тело и лицо страшно раздулись и почернели, дыхание едва улавливалось. И лишь теперь к нему был допущен священник, обязанный выполнять предстоящее куда чаще, чем раз в жизни монарха – исповедовать его. О, у Его Величества накопилось столько грехов… Наверное, священнику придется провести у постели умирающего не один и не два часа. Больше всего придворная камарилья жалела, что не имеет возможности припасть ушами к замочной скважине, чтобы подслушать. Их не испугала бы и угроза заражения, лишь бы только иметь возможность посмаковать детали исповеди… Несколько человек невольно посмотрели на большие каминные часы, словно засекая время, потраченное умирающим королем на исповедь.