Запретные навсегда - М. Джеймс

сейчас, или это бесплатно для всех, поскольку я все равно обречена.

Охранник, молодой мужчина лет двадцати пяти, с темными волосами и глазами цвета мягкого шоколада, смотрит на меня почти сочувственно.

— Я вернусь с твоей сменой одеждой, — говорит он, выскальзывая из комнаты и запирая ее за собой, и именно тогда до меня доходит, что я была идиоткой.

Если у охранника вообще есть какие-то чувства по этому поводу или если я ему нравлюсь, я могла бы использовать это в своих интересах. Арта здесь нет, как и Эдо, и он, возможно, смог бы мне помочь. Все, что мне нужно было бы сделать, это предложить ему что-нибудь, чтобы это стоило его усилий. Мой желудок скручивает от этой мысли, и я закрываю глаза, пытаясь дышать. Я не хочу этого делать. Что касается меня, то я никогда не хочу прикасаться к другому мужчине теперь, когда Макс мертв. Я хочу, чтобы он был последним, тем, кого я буду помнить всю свою жизнь.

Однако, если я не попытаюсь, это продлится недолго.

Чего ты хочешь? Я ругаю себя, у меня перехватывает дыхание. Ты хочешь умереть или ты хочешь жить? Ты собираешься сделать то, что от тебя требуется, или ты собираешься сдаться и надеяться, что есть загробная жизнь, и что Макс добрался туда?

Я не знаю, чему я верю, но у меня нет никаких надежд снова увидеть Макса… во всяком случае, не так, как мне бы хотелось. У меня нет никакого желания целомудренно вращаться вокруг друг друга до конца вечности. Я готова поспорить, что никогда не слышала о версии рая, где есть секс, особенно вне брака. Может быть, у супружеских пар и есть особое место, но это были бы не мы с Максом.

Мое сердце сжимается в груди, мысли стремительно скачут в истерике. Я не хочу жить без Макса, но с вынесением мне смертного приговора я не уверена, что готова и к этому. Я не знаю, как могло бы выглядеть мое будущее после этого, но я знаю, что не хочу того, что ждет меня на другом конце этого рейса сегодня вечером.

Раздается стук в дверь, охранник, стучит, и молодой человек снова входит с одеждой в руках. Он кладет ее на кровать.

— Тут есть кое-что удобное для твоего полета, — говорит он. — И чистое, гм… нижнее белье.

При этих словах он краснеет, и я хватаюсь за возможность, прежде чем успеваю отговорить себя от этого.

— Спасибо, — тихо говорю я, придвигаясь к нему чуть ближе. — Это было мило с твоей стороны. Как…как тебя зовут?

Он мгновенно отступает, и я следую за ним, давая ему немного пространства, но изо всех сил стараясь оставаться рядом и соблазнительной.

— Я Саша.

— Я знаю. — Он прочищает горло. — Я…

— Я подумала, может быть… — Я вздергиваю подбородок, глядя в его темные глаза, надеясь, что, что бы он ни увидел в моих, ему это понравится.

Это не работает. Его лицо мгновенно каменеет, и я вижу, как напрягается его поза, когда он выпрямляется во весь рост, быстро отступая к двери.

— Это не сработает, — твердо говорит он, берясь за ручку. — Я здесь просто для того, чтобы делать свою работу. Мне жаль тебя, но ни один человек с хоть одной клеточкой мозга не посмеет перечить дону Кашиани.

Он начинает открывать дверь, но затем останавливается, оглядываясь на меня.

— Я не рекомендую пробовать это ни на ком другом, — тихо добавляет он. — Они примут твое предложение, но ты все равно окажешься в том самолете. С таким же успехом ты могла бы сохранить то, что у тебя осталось. Эдо ясно дал понять, что никто из них не должен приставать к тебе.

Затем охранник выскальзывает, и мое сердце падает к ногам, моя последняя надежда исчезает. Я не осознавала, как сильно цеплялась за это, пока оно не исчезло, и я опустилась на край кровати, мой мир сузился до тикающих минут между этим моментом и тем, когда я сяду в самолет до Москвы.

* * *

На меня снова надевают наручники, прежде чем отвести к машине. Одежду мне выдали удобную, черные джоггеры для бега трусцой, лишь немного великоватые для меня, и свободную футболку, но это был не тот охранник, который приходил надевать на меня наручники, и мои запястья стянуты слишком туго. Я уже чувствую, как мои пальцы теряют кровообращение, когда меня запихивают на заднее сиденье машины, как будто меня арестовывают, но это намного хуже.

Я не вижу ни Эдо, ни Артуро. В сгущающейся темноте нет ничего, кроме черной машины и одетых в черное охранников, в облачной ночи почти не видно даже звезд. Я чувствую, как вокруг меня сгущается тьма, которая становится еще более пугающей, когда я думаю о своей неминуемой кончине. Мне приходится заставлять себя делать длинные, медленные вдохи, чтобы не поддаться панике, когда машина трогается с места по подъездной дорожке, удаляясь от поместья.

Прислонив голову к стеклу, я пытаюсь вызвать воспоминания о Максе, все, что угодно, лишь бы успокоиться. Я пытаюсь представить, что бы он сделал в этой ситуации, когда нет возможности убежать, нет возможности дать отпор. Я думаю, что он был бы сильным, что он не стал бы просить, умолять или показывать страх, и я решаю попытаться сделать то же самое. Когда я встречусь со своим отцом, я не хочу, чтобы это было со слезами и мольбами. Я хочу показать ему, что он волнует меня так же мало, как и я его, и это включает в себя все, что он планирует сделать со мной.

Мир погружен в тишину, когда я иду по взлетно-посадочной полосе к ожидающему самолету. Это грузовой самолет, а не пассажирский, и чувство паники пронзает меня изнутри, когда я возвращаюсь к воспоминаниям о моем полете сюда, в Штаты, чуть больше года назад, в таком же самолете, полном испуганных, накачанных наркотиками женщин. Теперь я возвращаюсь в Россию в таком же состоянии, в каком покинула ее.

У меня есть некоторая надежда, что они, возможно, не накачают меня наркотиками, если я не буду сопротивляться, во всяком случае, я вижу, что бороться бессмысленно, но и эта надежда быстро растрачивается. Как только меня сажают в самолет, усаживают в кресло и пристегивают, один из охранников достает шприц, я задерживаю дыхание, и это все, что я могу сделать, чтобы не отпрянуть.

Не двигайся, твердо говорю я себе. Не вздрагивай, не показывай страха.

Игла вонзается мне в шею, и я стискиваю зубы. По крайней мере, я не почувствую, как мои руки немеют от наручников, это последнее, что я думаю, прежде чем провалиться в