Классическая русская литература в свете Христовой правды - Вера Еремина

Первая «остановка» и первая попытка прийти в себя относится уже к 90‑м годам и более всего мы тут обязаны В.В. Розанову. Но надо сказать, что он перед этим страшно «накололся» сам. Он женился на своей первой жене Аполлинарии Сусловой только за то, что она была когда-то любовницей Достоевского. Она ему не давала развода. Его вторая жена получила фамилию Розанова только благодаря Поместному Собору 1917–1918 годов, который поставил бракоразводную тему на совершенно другую почву. По положению Собора, если одна из сторон уже фактически заключила новый брак, то первый брак церковный немедленно расторгается. Со своей второй женой Розанов венчался тайно, но это тайное венчание было вменено в законное, а первый церковный брак был отменен; поскольку Суслова скончалась в 1918 году, то, значит, он пережил ее всего на несколько месяцев.

Итак, что такое «литературщина» в жизни? Розанов уже в 1912 году напишет, что «не литература, а литературность ужасна» («Опавшие листья», Короб 1-й), что она «съедает» — и не только у писателя, а и любого «книжного человека», вовлеченного в этот опыт, — она «съедает счастье, съедает всё». В конце концов, съедает его жизнь и человек становится пишущим субъектом. (Для России это, по преимуществу, искусство изящной словесности. Если Франция, так сказать, уходит в омут своей живописи, то Россия — в литературу).

Почти на 150 лет вот эта литературность становится болезнью русского общества: соответствующая формулировка «Поэт в России больше, чем поэт», то есть он — вождь нации. Это изживалось уже в эмиграции. Там по-прежнему вождями останутся поэты: не Антоний Храповицкий — писатель менталитета эмиграции, а Набоков Владимир Владимирович.

Надо сказать, что все дорожили литературностью, советская власть получила это в наследство. Все первые деятели советского правительства имели своего придворного поэта. Ленин имел Горького, вы, конечно, знаете. Троцкий — Есенина. Маяковский чей? — Дзержинского! (Музей Маяковского у самой Лубянки). Пастернак достанется Бухарину, а, уже убивши «Бухарчика», Сталин заберет Бориса Леонидовича как свое законное наследство. Поэтому он ему и звонил (по поводу Мандельштама, в 1934 году — прочтя стихи Мандельштама «Мы живем, под собою не чуя страны …»). А уж как себе хотел Луначарский Блока (!), но поэт его не воспринимал и называл обязательно во множественном числе — «Луначарские».

Более того, все дорожили литературностью и при советской власти. Без литературы так же неприлично, как без галстука. До войны, когда Сталин уже был полновластным хозяином империи, был такой некий Ставский, зампред Союза писателей. Разумеется, его обязанностью были доносы. Но материал доносов «прощаемых», т.е. что писатели пьют, живут с двумя женами, с кем именно и так далее. Слушал-слушал товарищ Сталин, пока это ему не надоело, и сказал: «Знаешь, Ставский, я ведь это все знал и до тебя, но других писателей ЦК вам предоставить не может».

И вот литература, как зараза, как рак, проникает во весь российский менталитет. Притом, люди, заведомо верующие, как Победоносцев, не являются исключением. В 1899 году исполняется столетие со дня рождения Пушкина. Девятерым епископам, включая Антония Храповицкого, вменяется в обязанность сочинить о Пушкине проповедь. И каждого священника Российской Империи заставляют в обязательном порядке произнести одну из этих проповедей. Потом эти проповеди были опубликованы в сборнике «Звенья», где мне и привелось их читать.

Пойдем немного дальше. После убийства Александра II наступило время царствования Александра III. Сам он был человеком мало литературным, но вот, имея разговор, притом деловой, с придворной дамой, очень умным и серьезным человеком, известной Александрой Андреевной Толстой, двоюродной теткой Льва Толстого, Александр III спросил прямо: «Скажите мне, кого вы считаете самым влиятельным человеком в России?» И получил от нее честный ответ: «Льва Толстого». Это была правда. Но вслед за тем она добавила, что у него есть социальный соперник — Иоанн Кронштадский. Расклад был таков: для читающей публики Лев Толстой — вождь, а Иоанн Кронштадский — пэр Жан[24]. А по-настоящему поляризация была следующая: Иоанн Кронштадский — духовный вождь для простых людей, а Лев Толстой — для читающей публики.

Литература не должна становиться идолом, всякое идолопоклонство вредно. Мы сейчас говорим о ситуации, когда литература поставлена на пьедестал и является идолом, и этот идол берет свои жертвы. Литература не сама по себе, а ее положение. Когда мы читаем у Иоанна Богослова: «Мир во зле лежит», — это не значит, что мир — зло, а зло — его состояние. Сама по себе цивилизация тоже не зло, если она занимает подобающее ей место. Но в потомстве Каина она — во главе угла. Искусство опасно не потому, что само по себе несет в себе соблазны, а потому, что эти соблазны вкладываем туда мы. Вот когда искусство представляется вместо Царства Небесного (посмотрите поэму Цветаевой «Крысолов»), вот тогда это прямая дорога к гибели.

И, наконец, эту литературность можно преобразовать и ввести в дело, но для этого ее нужно свести с пьедестала и поставить в свойственную ей подчиненную роль и сделать ее служанкой, «горничной» совсем других задач и устремлений. Вот этот новый акт и совершил недавно скончавшийся деятель русской эмиграции архиепископ Иоанн Шаховской. Это и был положительный вариант, и не только положительный, но и творческий и плодотворный. (Другой вариант, малоплодотворный, — Набоков: сменить кожу, сменить язык и сделаться «великим американским писателем», поскольку «на безлюдье и Фома — дворянин».)

Откройте Избранное Шаховского и прочтите первую новеллу «Восстановление единства». Он на своем литературном поприще получил вразумление свыше: увидел в видении «Книгу книг соблазна», вот этим его литературщина и кончилась. Как он писал впоследствии, «только позже я осознал смысл этого явления, которое было мне чисто духовным указанием неверного направления моей жизни… Литературное слово, оторванное от служения Божиему Слову (выделено нами. — В.М.Е.), конечно, соблазн духа — для многих… Из мира я на этом своем пути абсолютизирования не-абсолютно. (курсив автора — В.М.Е.)». Если мы Литературу сведем с пьедестала, и вообще откажемся от идолотворения, то только тогда может начаться жизнь во Христе — кому какой дар дан, тот тем и пользуйся, и даром слова тоже. Литература решает человеческие проблемы, как правило, ложным решением. Только в том случае, если в писателе действует бессознательный момент, и творит он энергиями Духа Святого, — потому что других творческих энергий просто не существует, — и только при внимательном читателе, вооруженном христианским подходом и просвещенном Светом Христовой правды — только тогда, как мы сейчас это и делаем постоянно, мы находим в литературных произведениях действительное решение вопросов.

Закончить я хочу Достоевским. В последней части «Бесов» Степан Трофимович Верховенский на последних неделях своей жизни, но по Божьему Промыслу, открывает Евангелие. И в этом Евангелии ему как раз читают место про изгнание бесов из бесноватого. Как правило, и русским менталитетом овладевают литературные сюжеты, как трихины и как бесы. И недаром тот же Степан Трофимович говорит: ведь это мы, как свиньи, все эти безбожники, все эти оголтелые, — мы все бросимся с крутизны и потонем, потому что больше ведь нас ни на что не хватит; а наш дорогой больной, то есть Россия, одетый и в здравом уме, сядет у ног Иисуса. И вот это пророчество Достоевского сбывается в наши дни.

Лекция 9.

Славянофильство как течение.

Его определяющее влияние на русскую мысль.

Что такое славянофильство? Попробуем назвать 7 человек-славянофилов. Аксаков, — их сразу два: братья Аксаковы — Константин и Иван Сергеевичи; Иван и Петр Васильевичи Киреевские; Хомяков Алексей Степанович; Юрий Федорович Самарин; кто же седьмой? Были как бы примыкавшие к славянофилам Катков, Данилевский. Но это не совсем то. Были очень поздние осколки славянофильства, например, Новоселов; он тоже нас не устраивает — это как бы уже почти ненастоящие славянофилы. Значит, как говорил генерал-губернатор Закревский: «Все они уместятся на одном моем диване». Очень сильно примыкал к славянофилам Федор Иванович Тютчев, но он все-таки к этому клану не принадлежал. Они все ухаживали за Гоголем и были его друзьями. Но это тоже все не то. Значит, все-таки мы еле-еле наскребаем 7 человек. Ну, уж 7-ой, так и быть, берем его: Александр Федорович Гильфердинг, ученик А.С Хомякова, издатель его «Записок о всемирной истории» (издано в 1871-1873 гг.).

Итак, мы видим, что их ужасно мало. Западников, в сущности, гораздо больше. Это не кружок Герцена. Все тридцатые годы это были просто все современники Чаадаева — они все западники, а иногда — просто западные люди. Но влияние славянофилов огромно. Они послужили закваской, от которой «вскисло» русское общество. Они, действительно, сумели его проквасить.