Классическая русская литература в свете Христовой правды - Вера Еремина

В этом отношении второй документ эпохи — это «Записки сумасшедшего» Гоголя. Что читает Поприщин? Он читает иностранную хронику. Поприщин читает иностранные газеты, потому что ему уже вбито в голову, что все, что происходит в России, это — вообще какой-то серый призрак, мираж, — и вообще никуда не годится, а вся жизнь начинается на Западе. А чей ученик Поприщин? Поприщин — настоящий сумасшедший; а помните, был один ложный — Чаадаев? Почему у него корень всех бед, что в 988 году Русь приняла христианство из Византии, в Восточном варианте — тбк они называют православие? — поскольку тем самым Россия оказалась вне «великой семьи европейских народов».

И в 40-е годы это несчастное российское общество пыжится поодиночке войти в качестве приемышей если не в семью европейских народов, то хоть по крайней мере в знакомство, что ли, в панибратство, в кумовство с какими-то представителями европейских народов. И это, а не другое, объясняет нам, почему Тургенев живет всю жизнь заграницей. Не ради Полины Виардо! Не та Полина, так другая нашлась бы. Тютчев оба раза, законным браком женат был на немках, не говорящих на русском языке! Но одна была с ним заграницей просто по необходимости — ведь он на дипломатической службе, вторая жена-немка, как миленькая, приехала с ним в Россию, без всяких разговоров! Эта характеристическая черточка сразу различает славянофильство и западничество вживе — Тютчев примыкал к славянофильской группировке.

Итак, людям становится не до молитвы: во главе угла оказывается литературные переживания. Процесс этот очень длительный — и когда бы вы думали, он изживается? В 70-е годы XX-го века! Только при Брежневе — плод позднего ума — начинается, наконец, ревизия того 130-летнего заблуждения. Только при Брежневе менталитет вырабатывает формулировку: энергия нации уходит в свисток. Вот что такое литературщина.[23] (И, наконец, в Литературном институте на Тверском бульваре возникает еще один термин: нетленка — бессмертные произведения литературы и искусства. Так что только в 70-е годы XX-го века что-то сдвинулось...)

Начиная с сороковых годов XIX-го века русское образованное общество получает характерное для эпохи название «читающая публика». Отныне тбк оно будет называться. Литературщина отвлекает людей даже от газет, от сиюминутных, все-таки, сообщений, и погружает целиком в литературный мир.

Одновременно возникает новый жанр, который претендует на роль вождя и знамени — критика, критические статьи. Открываем «Месяц в деревне» Тургенева — что читает этот «широкий в затылке» Беляев? Критические статьи. Люди читают критические статьи, не зная и не интересуясь, на что пишется критика, каков объект критической статьи. Это, между прочим, потом — характернейшая вещь. Этим потом воспользовалась советская педагогика. Вспомним: у Солженицына, «В круге первом», преподавательница не советует читать Льва Толстого — уж хорош или плох Лев Толстой, это другой вопрос, — потому только, что его собственные произведения «только замутняют ясные критические статьи о нем». Вот видите... А тургеневский герой Беляев на вопрос представителя тридцатых годов, почему он читает критической статьи, отвечает: «Их теплый человек писал».

Немного остановимся на самом теплом из тех людей, на «неистовом Виссарионе», Белинском. Белинский видел свой подвиг в том, что считал и заявлял себя отъявленным безбожником. Совершенно сознательно он поднимает богоборческую тему о Христе, и его, так сказать, Символ веры в том, что если бы Христос родился сейчас, то Он был бы самым заурядным человеком (естественно, только человеком, — какое Боговоплощение для Белинского, если он безбожник)! Но Христа он готов допустить как историческую личность, которая имела какое-то влияние в свое время, но если бы Он родился в наше время, то был бы человеком самым заурядным и, главное, как вспоминает Достоевский, «так бы и стушевался перед современной наукой и перед современными двигателями человечества».

Эти «двигатели человечества», перед которыми предстояло стушеваться Иисусу Христу, были тогда (это уже пишет Достоевский) всё французы, а именно: Жорж Занд — ее читать невозможно! Далее: Кабет (Кабе) — уже сейчас его могут знать только специалисты по прошлому веку, — Пьер Леру и только начинавшийся еще тогда, — Прудон. И это Белинский внушает молодому Достоевскому. Когда они все тут познакомились, то Достоевскому, а он 1821 года рождения — 25-26 лет. В 26 лет уже гражданская казнь и каторга.

Уже потом, в 70-е годы (в 1873 году), в «Дневнике писателя» Достоевский сам подводит некоторый итог начала своего поприща и пишет очерк «Старые люди».

Кстати говоря, другой такой же деятель, не названный (предположительно В.П. Боткин), видимо, тогда еще здравствовавший, говорит: «Нет, Христос бы примкнул к революционному движению и пошел бы за ним». Это нам еще пригодится, когда «доберемся» до Льва Толстого, который свои «религиозные» темы взял далеко не с потолка, а из тех же 40-х годов, когда писатель только-только формировался. Лев Толстой 1928 года рождения, то есть в 1848-1849-м годах ему как раз 20-21 год.

В это же время возникает кружок Петрашевского — 1842-1843-й годы. Чем кончилось с петрашевцами, вы, конечно, знаете, — это была, пока что, одна болтология. Хотя они и замышляли поджечь Петербург с четырех сторон, но не было ни поджигателей, ни пироксилина, т.е. организации как таковой не было. Для императора Николая I вся эта гражданская казнь была, в основном, острастка — прощены-то они были заранее, — но объявить было приказано только на эшафоте, просто для того, чтобы другим неповадно было. А Достоевскому в качестве личного преступления вменялось только то, что он читал вслух и пропагандировал «Письмо Белинского к Гоголю», совершенно бездарную словесную пачкотню, которая сейчас вряд ли кого-то могла бы увлечь, а тогда, поверьте, увлекала.

Дальше мы с вами вынуждены будем повторить некоторые известные вещи. Мы помним, что, начиная с казни декабристов, с 1826 года, быть в оппозиции считалось нравственным долгом. И в этом смысле, «декабристы разбудили» не одного Герцена, а всю читающую публику России. Для всех стало неприличным быть верным слугой трона. Такие люди назывались «лакеями», например, князь Вяземский. Верноподданным, не стыдясь, мог себя назвать только дворовый человек или бывший крепостной. Жуковскому еще прощалось, как романтику, что он — воспитатель наследника. А вот уже князю Вяземскому, что он — товарищ министра просвещения, не прощалось. Кого мы можем еще назвать? Бывший крепостной — это Михаил Петрович Погодин, издатель «Москвитянина», профессор Московского университета. Вот ему прощалось, потому что, дескать, из крепостных крестьян, выкупленный, — куда ему до нас.

А вот у Лескова, в «Соборянах», называет себя верноподданным дворовый человек, карлик, Николай Афанасьевич. Дворовый, но говорящий по-французски. Поэтому на вопрос Александра I: «Это чей такой?» (по-французски, конечно, заданный), он отвечает: «Верноподданный Вашего Императорского Величества». И тот отвечает ему тоже по-французски: «Bravo, mon petit fidele» — (Браво, мой маленький верный).

Впоследствии человек сороковых годов станет предметом вдумчивого изучения Достоевского. Человек сороковых годов — это старший герой «Бесов» Степан Трофимович Верховенский, «воспитавший» уже шестидесятников.

Вспомним правило хорошего тона: неприлично употреблять иностранные слова, если твой собеседник не говорит на этом иностранном языке. Но Степан Трофимович Верховенский, оказавшись на большой дороге, даже на проселочной дороге, среди русской глубинки, постоянно пересыпает свою речь французскими словами, потому что он думает по-французски. Более того, Степан Трофимович уходит со своего насиженного места искать Россию. Но он же себя по-французски спрашивает: «Existe-t-elle, la Russie?» (А существует ли она, эта самая Россия?) Уходит в никуда.

А, в сущности, далеко ли от него уходит Лев Толстой в своем уходе из Ясной Поляны? Мы еще будем об этом говорить. И так же как, Лев Толстой, этот самый Степан Трофимович простужается и умирает.

Поколение «книжных людей» фактически задает тон все 40-е—50-е гг., маленький перерыв в 60-х годах, когда возникает журнальная оголтелая критика, затем 70-е—80-е годы. По жизни, такие патриоты всегда живут заграницей. В этом смысле, Тургенев — не исключение, а правило. Но поскольку русских заграницей целая колония, то они немедленно там влюбляются, женятся, оставляют состояния, умирают, и, разве что по завещанию, их привозят в Россию для похорон в родовом склепе или в родовом некрополе.

Первая «остановка» и первая попытка прийти в себя относится уже к 90‑м годам и более всего мы тут обязаны В.В. Розанову. Но надо сказать, что он перед этим страшно «накололся» сам. Он женился на своей первой жене Аполлинарии Сусловой только за то, что она была когда-то любовницей Достоевского. Она ему не давала развода. Его вторая жена получила фамилию Розанова только благодаря Поместному Собору 1917–1918 годов, который поставил бракоразводную тему на совершенно другую почву. По положению Собора, если одна из сторон уже фактически заключила новый брак, то первый брак церковный немедленно расторгается. Со своей второй женой Розанов венчался тайно, но это тайное венчание было вменено в законное, а первый церковный брак был отменен; поскольку Суслова скончалась в 1918 году, то, значит, он пережил ее всего на несколько месяцев.