Прихоти дьявола (СИ) - "oh.san.xo"

Ей грозила казнь. Казнь за колдовство, за убийства и покушение на жизнь шехзаде, что уже оправился от неведомой болезни и по первой же возможности приехал в столицу по просьбе отца. Конечно, в первые же минуты он был жестко отруган и даже получил пощёчину, такую, что широкая отцовская ладонь отпечаталась пунцовым следом на юношеской белой щеке. Гнев Султана был настолько сильным, настолько неудержимым, что его собственные покои уже трещали по швам, ведь почти каждый предмет в этой комнате был разломан, разбит на тысячи осколков. Мурад винил Мехмеда в его жестокости, винил в том, что произошло с этой маленькой ни в чём невиновной девочкой, что встала на неверный путь лишь благодаря шехзаде. Высокомерному шехзаде, что ставил свои прихоти выше чужих нужд и возможностей.

Выше чужих жизней.

Комментарий к Не хочу видеть

заклинание автор нагло спиzдiл из “Дневников Вампира”

:)

========== На поводу у Дьявола ==========

Я тяжело сглотнула, слабо и неуверенно облизнув сухие губы. Стараясь отделаться от тяжелого липкого сна, что впился в мою кожу маленькими твёрдыми иголочками, я поднялась с холодной земли, на которой дремала уже несколько часов. Или дней. Или минут. Я не улавливала время, не следила за его стремительным течением. Пропускала мимо, наивно полагая, что когда-то сумею им овладеть и научусь управлять каждым неуловимым мгновением, что в моих руках превратится в податливую мягкую массу, подобной глине, из которой я смогу создать то, что нужно мне.

Я не хочу умирать. Я просто не могу умереть после всего, что случилось. Не могу просто так сдаться, оставить тех, кто вселил в меня прорастающее зерно надежды и бережно его выращивал, согревая робкими объятиями и напитывая тёплыми словами, от которых сейчас переворачивалось нутро. Мехмед ни в чём не виноват. Его вины в моём безумии нет. Бремя вины несла я, что не хотела видеть очевидного, хозяйка, что не наставляла меня, не помогала пройти этот тернистый путь принятия, Влад и Аслан, что так нагло и бессердечно предали моё доверие.

Единственное, чего я боялась сейчас — наказания для Мехмеда. Я пережила едва ли не все виды кары, потому могла бы смело и самоотверженно заявить, чтобы вся боль, кою ему собирались причинить, перешла в мои руки, запятнала моё тело. Но не его. Стенания во время того, как меня била хозяйка, слетали с моих губ так часто и невинно, как стихи слетали с губ молодого поэта, а каждый тот дрожащий звук, наполненный страхом и сожалением, обжигал кожу и оставался нарывом на ней. Я бы выдержала любую каторгу, перенесла бы её также легко и непринужденно, как обычно переносила простуду. Не знаю почему мне так хотелось защитить шехзаде, но так велело воспалённое сердце и запутавшийся в густых ветвях сомнения и преданности разум.

— Лале… Ты здесь?

Его голос стал лучиком света в моей бесконечной тьме, что лилась на меня мощным сокрушающим потоком, водопадом из горячей смолы, что проникла в мою мягкую плоть, мою истерзанную кожу, что медленно покрывалась тонким инеем непроглядного мрака. И голос Мехмеда становился моей мерцающей Полярной звездой, по которой приходилось ориентироваться, полагаясь лишь на слух и осязание. Воссоздавая звуковые волны в своей памяти, я опасливо побрела к его источнику, к юноше, тихо шепчущему что-то неразборчивое.

«Он излечился… Сумел одолеть болезнь и теперь стоит здесь, со мной»

— Стража, — грубо отозвался Шехзаде, и его твёрдый мужественный голос сдвинулся правее, словно он обращался к кому-то, обернувшись, — Впустите меня к ней.

— Но, шехзаде, Султан Мурад велел никого не пускать к Лале-хатун, ведь она может быть чем-то заразна, — какой-то мужчина, чей голос был похож на скрежет металла, ударяющегося о твёрдый каменный выступ, отзывался обо мне так небрежно, с таким холодным отвращением, что вдоль позвоночника пробежали мурашки, а следом за ними — горячая волна гнева, запылавшего в кончиках моих пальцев.

— Это приказ. Откройте дверь в эту жалкую каморку, или мне придётся прибегнуть к более жестоким мерам, — холодное шипение, приказной тон, которого я всегда так боялась. Стражникам стоило повиноваться здесь и сейчас, покорно открыть двери и замолкнуть, чтобы в следующий миг их головы не пали к ногам Шехзаде отдельно от тела.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Я знала, что будет, если ослушаться, а потому трусливо сделала несколько широких шагов назад, отдаляясь от Мехмеда и его призрачного тепла, что я ощущала сквозь толстую деревянную преграду. Не знаю, зачем он так рвался зайти сюда, в это беспощадное холодное место, в котором было так плохо. Здесь не место ему. Он не должен знать этот колющий холод на своей коже и запах человеческого сожаления, досады, поедающей нутро, подобно трупным червям, тем, что выпадали из моего рта, когда меня только-только подчинило себе сумасшествие.

Звук отворившейся двери взбудоражил все мои притуплённые нервные окончания, зажег их, точно фитиль свечи, кой заискрился миллионами звёзд. Дрожь пронзила мои руки, ноги, желудок и губы, что искривились в блаженной улыбке. В нос ударил его запах, кой пронёсся по гортани и лёгким безудержным пламенем, заполонив собою всё пространство, а затем обернувшись в беспощадный лёд, что тонкой корочкой покрыл каждый гнилой мой гнилой орган, не упуская ни сантиметра.

Я мягко и боязно коснулась его тела. Кажется, я оглаживаю его грудь. Повела руку вправо и очертила плечо, спустилась ниже, от предплечья к запястью, и коснулась раскрытой вытянутой ладони, пальцы которой трепещут от чувствуемого волнения. Не знаю, что его так взволновало и почему дрожь пробрала его жилистые руки, но я чувствовала её на молекулярном уровне, каждой клеточкой своего естества, бессмысленно скитавшегося по миру в поисках правды и тепла.

Крепко прижавшись к нему и наполняя грудь ароматом, что впивался в каждый рецептор и напоминал о днях, когда удовольствие казалось недостижимой вершиной, апогеем человеческих грёз, что канули в беспристрастных умах.

«Меня казнят, да?»

Говорила это самой себе, на задворках сознания томя надежду, что Мехмеду удастся услышать меня, прочувствовать мою безнадёгу сквозь отсыревшую грязную одежду и возведённую между нами каменную глыбу, что выросла в тот же миг, как меня лишили возможности горячо шептать и отчаянно молиться.

— Тебя казнят… — Юноша коснулся моей щеки своей мясистой расслабленной ладонью, оставляя приятный тёплый след на моём исхудавшем и наверняка не на самом чистом лице. — Если бы ты вела себя подобающе, то сейчас бы и мысли о том, чтобы лишить тебя головы ни у кого не было.

Улыбка стремительно сползла с моего лица, и я, не теряя ни секунды, пала на колени, вцепившись в полы его одежды так, словно они были спасительной тростинкой, соломинкой, что не даст мне упасть в леденящую душу пропасть, место, где твоё существование оборвётся за долю секунды. Беспощадные греческие Мойры не раздумывая рассекут нить твоей жизни, забыв твоё имя и твой лик, уничтожив его с лица земли и памяти людей.

— Я искал тебя. Ждал. А ты при первой же возможности бросилась в объятия тех, кто причинил тебе столько боли, кто предал тебя…

Мотая головой из стороны в сторону, я припала губами к бархатной материи, к объемным камушкам на его одежде, оставляя на них судорожные отпечатки губ, истерзанных собственными зубами и ногтями. Но вмиг он исчез. Словно испарился, не оставив после себя ничего, кроме пряного и до боли любимого запаха.

Я знала, что он где-то рядом, стоит и наблюдает за тем, как беспомощно я протягиваю руки, прося помощи, объятий, утешения. Но почему-то он не отвечал. Казалось, он злится на меня, обижается до такой степени, что готов бросить на произвол судьбы. Но я знала, что он не такой. Я это чувствовала.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Ведь после каждого наказания всегда шло поощрение, и он мог даже не прикасаться ко мне, если я попрошу, не смея нарушать моего внутреннего покоя. Он слышал меня, просто его натура была иной, где-то чуть тоньше, нежнее, а где-то чувствовалась грубость и сила, вспыльчивость и властность. Но до такой степени были прекрасны те моменты, когда в уши лились медовые речи, и стихи кружили голову, оседая громкими мелодичными словами в голове, что я готова была отдать и своё осязание, и зрение, и обоняние, и каждую целую кость в своём организме, лишь бы вернуться в тот тёплый вечер, когда я уснула в его слабых тлеющих объятиях.