Подарок для Дороти (сборник) - Джо Дассен

— Слушай, кто эта малышка, а, Джо? Фигуристая блондиночка? Я видел тебя с ней уже раза три-четыре…

Он ущипнул меня на слове «блондиночка» и напоследок, прежде чем убрать руку, толкнул в плечо.

— Ники? Николь Белле. Одна из ассистенток режиссера.

— Красивая, а? Ты знаешь, что она красивая?

— Да, правда.

— А! — сказал он. — Тебе повезло, ты знаешь?

— Это ты мне об этом говоришь?

— Вы ведь ходили купаться? Понимаешь, что я хочу сказать… вдвоем, совсем одни?

— Ну да.

Янис вдруг разволновался.

— Позволь тебе кое-что сказать… — Он покачал головой, перекатывая стакан в своих ручищах. — Ты не знаешь, — покачивания усилились, — как тебе повезло!

Он склонил ко мне лицо и пошевелил пальцем, который стал чем-то вроде продолжения его носа.

— Понимаешь, а? Ты здесь уже довольно давно, две недели, так ведь? Господи! Тут, на Крите, если поговоришь с девушкой наедине, уже обязан на ней жениться! А если не женишься? Господи! Тогда придется уносить ноги. Честь, видишь ли, семья — отец, братья… А ты… Ой-ой-ой… Как же тебе повезло!

Вскоре он вернулся к вопросу о массовке: дескать, непросто сейчас найти людей… Все уже заняты на съемках. И он клялся половиной всех святых, перебирая их одного за другим, что жизнь — паскудное недоразумение, просто смех, и сопровождал все это вздохами с запахом аниса и беспрестанно вытирался полотенцем под рубахой.

— Твоим друзьям ведь нравится Лола? Видел, какая к ней очередь?

— Она же тут одна.

— Ну да, — согласился Янис.

* * *

На втором повороте дорога разветвляется, один ее конец внезапно ныряет к полукругу гавани, а другой поднимается к почте и клубу. Камни мостовых теряются в темноте, и я иду по наитию. Жара течет под мышками и щекочет грудную кость словно мухи, но с приближением моря уже чувствуется движение воздуха.

Еще до ответвления я замечаю вдалеке Маму Тавлос, которая убирает в дом свой табурет. Луч маяка с мыса обрисовывает и силуэт Лолы, которая придерживает ей дверь. Усталость подчеркивает мужской разворот ее плеч, жесткость шевелюры, чрезмерно выпирающую грудь.

Она машет мне рукой и толкает Маму локтем, чтобы она сделала то же самое. Я слышу их смех — фальцет Мамы, насмешливое контральто Лолы.

Запах сваленных в груды стручков рожкового дерева чувствуется все сильнее — липкий, сладковато-приторный, какой-то аптечный. Запах тошнотворного сиропа.

* * *

Лапланш взял листки программы из рук Николь и потрепал ее по волосам в знак благодарности.

— Слушай, — сказал он мне, — скоро уже шесть недель, как мы здесь торчим. Репетиции закончены, все на своем месте. Теперь нам непременно нужны статисты для массовки. Завтра! Так что спустишься сегодня в порт и не отстанешь от него, пока он не даст тебе списки. Договорились?

Я уверил его, что сделаю все возможное. Лапланш стоял на операторской тележке, прямой, как столб, возвышаясь на фоне подернутого дымкой неба. Его жесткая полуторамесячная борода нависала над стоявшим рядом оператором, который был выше его ростом сантиметров на пять.

Поужинав с Ники, я проводил ее домой, потом пошел к Янису и стал ждать перед бутылкой узо, чтобы лампадерос разошлись по своим посудинам. Наконец, Янис решил проведать меня в моем углу и принес с собой две стопки и запотевший графин с водой.

— Яссу!

— Янис, нам срочно нужен список статистов.

— А, — сказал он, — ну да.

— Я же тебе говорил вчера, помнишь? И на прошлой неделе тоже.

— Да, у меня все это есть.

— Но у тебя все это было и на прошлой неделе.

Он ответил:

— А, ну да.

Я заставил его пообещать, что он даст мне список завтра утром, без обмана. Он сказал, что, если бы я пришел вместе с Николь, он бы угостил нас бесплатным завтраком.

— Ты все еще ходишь купаться? Вместе с ней, я хочу сказать.

— Да, при случае.

Он сказал:

— А! — Потом добавил: — Шикарная девушка. Ты спишь с ней? Может, вы и пожениться собираетесь?

Это застигло меня врасплох, но раньше, чем я смог ему ответить, что это касается только нас с Ники, и никого другого, вдруг услышал свой вопрос:

— И что тебя навело на эту мысль?

— Ну, потому что вы вместе ходите купаться… Понимаешь?

— Но, господи, это же тебя не касается! Я с ней не сплю и не собираюсь на ней жениться. О’кей?

— Ха-ха!

Я отпил глоток узо.

— Мне надо идти. Спокойной ночи.

Когда я был уже на пороге, он окликнул меня:

— Эй! Погоди-ка. — Выпроставшись из-за стола, он подошел ко мне, потирая себе шею запястьем. — Знаешь, могут быть неприятности.

— Неприятности?

Он нарочно невнятно пробормотал себе под нос:

— Хм… неприятности. Я хочу сказать, может, это и не совсем верное слово. Но люди здорово набивают цену…

— Еще?

— Ну да, еще! Мой сынишка рассказал, что старик заходил сегодня днем. И даже, что люди ему говорили. Думаю, они обратились бы в муниципальный совет, если бы не смущались из-за священника, отца Вагиелиса.

Прислонившись к двери, Янис вытер подбородок фартуком.

— Знаешь, это гордые люди, но со всеми вашими деньгами, э! Что они могут поделать? Обратиться в совет? Не могут они обратиться в совет… В любом случае это неприятности. Вам смешно. А им, знаешь, совсем не до смеха. Дело серьезное.

Он уселся на стол.

— Лола здесь единственная, я же тебе говорил.

Я спросил его, что, собственно, сынишка в точности ему рассказал.

— О, всего лишь слухи. Ты же знаешь — дескать, французы понаехали… А Лола, сам знаешь…

Я встал, чтобы уйти.

— Незачем беспокоиться. Все это яйца выеденного не стоит.

— А! Ну да. Незачем… раз ты говоришь.

Янис помедлил на пороге, скрестив руки на животе.

— Мальчонка еще сказал, что поговаривали даже о петиции или о чем-то в этом роде.

— Думаю, все-таки стоит сказать об этом Лапланшу.

— О! Да!

Он вернулся в помещение, потом обернулся:

— Так жду тебя завтра утром пораньше. Как насчет завтрака, а? С девушкой?

— Не уверен, что Ники сможет.

* * *

Дойдя до перекрестка, я решаю не идти дорогой к молу. И выбираю ответвление, которое поднимается в гору. Путь мимо почты и клуба займет у меня лишнюю четверть часа, но я все же сворачиваю туда.

За почтой после череды жалких домишек появляется клуб «Скатола». Когда мы приехали в Критсу, киностудия выкупила это кафе — благо такого добра тут хватает, и хозяин был даже рад от него избавиться. Главный декоратор сварганил для него барную стойку с двумя изгибами и встроенное в стену разноцветное освещение с помощью целлулоидных фильтров для прожекторов. Окрестили его клубом «Скатола», употребив для названия непристойное греческое словечко. Я попытался было предложить заведование Янису, но его это не слишком заинтересовало, и тогда из Афин выписали кулинара-гомосексуалиста, сохранившего неплохие остатки французского. Он умеет варить кофе, как во Франции, и не заливает всю свою стряпню оливковым маслом. Все зовут этого малого Обероном и утешают вечерами, когда Мама Тавлос, вечно сидящая на своем табурете, обижает его.

Когда я прохожу мимо ее дома, она все еще там, говорит с клиентом. Очень поздно: очереди нет, и Мама расслабилась, сбросив свою коммерческую маску. Лола сидит на бочонке позади старухи, вид у нее усталый.

Едва завидев меня, она расплывается в приторной улыбке, а потом спрашивает своим контральто на смеси французского и греческого, почему я никогда не захожу ее проведать. Строит опечаленную мину. Я отвечаю, что она сама знает почему, но, поперхнувшись, вынужден прочистить горло и повторить. Это ее смешит, и она пытается дать мне дружеского тумака. Я уворачиваюсь. Мама и клиент смеются, а Лола вытягивает губы, словно для поцелуя. Глядя на меня в упор сквозь тяжелые кудри, она приподнимает свои груди обеими руками: «Нервничаешь из-за меня, да? Ну, извини».

Потом, повернувшись к Маме, заявляет, что эта французская девчонка слишком тощая, чтобы годиться на что-нибудь в постели. Нет, кроме шуток, это же каждому видать. Мама и клиент слушают, сально посмеиваясь, а Лола проводит рукой по лицу. Я посылаю ее к черту, и они снова разражаются смешками. Мне хочется добавить, что с ней-то самой в постели наверняка заплутаешь в складках жира, но знаю, что не умею острить, да вдобавок не могу даже выговорить такое — мой греческий здорово хромает. И, запинаясь, мямлю что-то невразумительное.

Степенно встав со своего бочонка, Лола приближается ко мне с выражением глубокого сострадания на лице. Уперевшись руками в широкие бедра, она чмокает меня в нос, потом поворачивается, наклоняется и задирает юбку, выставив на мое обозрение свои голые ягодицы. Сунув голову между ног, она спрашивает: