Подарок для Дороти (сборник) - Джо Дассен

— На злого дядьку ком снега свалился, — защебетала она. — Бум, прямо по голове!

Фэт Лави, сияя, наклонилась к ней:

— Хорошо повеселилась, детка?

— Вот такущий ком снега! — сказала Малышка Бесс, надувая лоснящиеся щеки. — Вот такущий! — и она раскинула ручонки, насколько смогла.

— Да неужели? — откликнулась Фэт Лави, роясь в буфете.

— Ну да, — сказала Малышка Бесс.

— А теперь садись, родная.

Фэт Лави налила молока и раздала пирожные.

— Спасибо, — сказал Джонни.

— Благослови тебя Бог. Фэт Лави вернулась к посуде и снова затянула своим глубоким голосом проникновенную песнь:

Войдите в воду, дети,

Войдите в воду,

Бог возмутит эту воду…

Она прервалась, чтобы взять другую тряпку.

Из гостиной донесся голос мистера Мюллера — так же чисто и ясно, как вода, текущая из крана:

— Поймите, это не мы с женой. Но с тех пор, как она приходит, остальные родители начали жаловаться — и каждый раз все больше. Видит Бог, как нам не хотелось говорить вам об этом — мы думали, все утрясется. Но теперь они заявили, что больше не станут пускать к нам своих детей.

Дрожащий голос миссис Мюллер подхватил:

— Поймите, мы здесь ни при чем. Мы-то очень любим Малышку Бесс. Очень любим… Но вы же знаете, как дети рассчитывают на нас. А Салливаны сказали, что не допустят, чтобы они продолжали играть с черной девочкой…

Фэт Лави уронила тарелку. Осколки разлетелись по кухне.

— …Вообще-то, они сказали «С этой черномазой».

Голос мистера Мюллера принял сконфуженный, извиняющийся тон. И он добавил:

— Войдите в наше положение. Господи боже, только не думайте, будто я их поддерживаю, или будто мы с ними согласны, вовсе нет. Но вы же понимаете, как бы там ни было, мы не можем принимать ее у себя. Фэт Лави снова затянула свою песню:

Вода в Иордане холодна и чиста,

Бог возмутит эту воду…

Малышка Бесс очень осторожно положила свое недоеденное пирожное на тарелку, потом соскользнула со стула.

Фэт Лави пробормотала:

— Деточка моя…

Вытерла руки тряпкой, развязала лямки передника и сняла его через голову. Малышка Бесс смотрела на нее со слезами в глазах.

— Я больше не буду ходить в кино! — Она вытерла молочные «усы» с губ. — Почему я черная? — И заплакала. Потом показала язык Фэт Лави.

— Почему ты такая черная? — закричала она, рыдая. — Зачем ты сделала меня черной? — И, набросившись на мать, стала колотить кулачками и царапать ее тело.

— Черная! — кричала она. — Черная, черная… — Она пинала Толстуху Лави по ногам, щипала за грудь.

— Боже, — стонала Фэт Лави, — Благой Иисус… — Она прижала Малышку Бесс к себе, вдавливая ее в свою плоть.

— Черная!

Голос Малышки Бесс заглох, утонул в теле Толстухи Лави. Тогда она стала его кусать.

— Боже милосердный, — повторила Фэт Лави, еще крепче прижимая дочку к себе, чтобы избежать ее пинков. — Не делай больно своей маме, Бесс, малышка моя, не такая уж ты и черная. Господи Иисусе, не делай больно своей маме…

Дэвид сидел за столом, втянув голову в плечи и засовывая руки в карманы — все глубже и глубже.

— Черная!

В дверях стоял растерянный мистер Левин.

— Не беспокойтесь, мистер Левин, — вздохнула Фэт Лави, отпуская Малышку Бесс одной рукой, чтобы поправить прядь волос, — это должно было случиться.

— Черная! — все еще кричала Малышка Бесс.

— Тише, детка, — пробормотала Фэт Лави, — тише… Перестань делать больно своей маме… Видите, мистер Левин, уже проходит.

Рыдания Малышки Бесс превратились в череду непрерывных жалобных поскуливаний. Фэт Лави взвалила ее на плечо и стала похлопывать по попке:

— Вот и все, детка, вот и все…

Малышка Бесс продолжала тихонько плакать.

Мистер Левин положил Дэвиду руку на затылок и сказал:

— Поднимайтесь-ка в комнату, мальчики.

У подножия лестницы Дэвид остановился:

— Тебе лучше вернуться домой, Джонни. Завтра увидимся.

Из окна комнаты дом Ханнагенов кажется спокойным. Мистер Ханнаген стоит на крыльце в одной рубашке, глубоко засунув руки в задние карманы брюк.

Голоса священников внизу умолкли. Дэвид слышит, как отец говорит им:

— Могу вас заверить, больше это не повторится.

И священники с достоинством отвечают хором:

— Спасибо, мистер Левин.

Когда они уходят, Дэвид слышит, как родители говорят в гостиной вполголоса, а потом прыскают, не сумев удержаться от смеха.

— Да уж, история! — восклицает папа Левин. — Забавно… Песок!

В окно видно, как мистер Ханнаген поворачивается и исчезает в глубине своего дома.

Дэвид с яростью вжимается в подушку правым глазом. Кусает ее, бросает подшипник на пол, сильно пинает матрас.

— Иисус, Иисус, Иисус, — рыдает он и трижды крестится.

Снизу поднимается голос Фэт Лави:

— Перестань, детка. Я же сказала, что пришью после ужина. — Обожаю Лиззи, — говорит Малышка Бесс.

Утренняя Краса и банки из-под оливок

От Ленни Джона Стейнбека («О мышах и людях») до Брамбалоу Эрнста Павела («Жизнь в черные годы») образ непредсказуемого грубияна и силача — чаще всего в паре с мелким пронырой и бахвалом, патетичным козлом отпущения, как в фильмах Лоурела и Харди или Чарли Чаплина — настоящая классика художественной литературы и, без сомнения, американского общества.

«Я, конечно, читал Фолкнера, но в жизни никогда не встречал людей, подобных Брамбалоу, — пишет Павел. — Он был довольно мягким человеком, пока не напивался, что я, с моим запоздалым романтизмом в духе Толстого, принимал за исконную доброту человека земли. Вплоть до того вечера, когда он ввалился ко мне вдребезги пьяный и, грубо разбудив, объявил, что набьет мне морду. И наверняка исполнил бы угрозу, если бы сумел поймать меня, спотыкаясь в темноте. Тут-то я и понял, что, когда речь идет о фермерах Миссисипи, лучше доверять Фолкнеру, чем Толстому».

В этой новелле — второй из опубликованных журналом «Generation» — Джо Дассен как раз и выводит на сцену такую парочку, Вилли и Барни. Декорации: зимние снега городка Чикопи в Новой Англии. Но отчаянное паясничанье этих персонажей могло бы с тем же успехом иметь в качестве обрамления и Юг США: например, Миссисипи Уильяма Фолкнера или Мемфис и Теннесси молодого Элвиса Пресли.

Как только мы выходим из дома, Вилли вырывается вперед, размахивая руками, как тамбурмажор. Людей, которые с ним незнакомы, он всегда раздражает, потому что шагает слишком быстро, ровно настолько, чтобы вывести вас из себя. Я-то привык, меня этим уже не проймешь.

Возле дома туман искрится, но стоит отойти от фонаря над дверью, как погружаешься в потемки. Все становится серым, даже снег.

Вилли перелезает через живую изгородь из кустов бирючины и оказывается в поле — или, быть может, здесь, в Чикопи, это следует называть пустырем? Останавливается, поджидая меня.

— Давай, — говорит он, сотрясая изгородь, с которой сыплется корка обледенелого снега. — Вот тут лезь.

Когда я догоняю его, он кривится, будто у него изжога.

— Морозит, — говорит он. — Слушай, о чем мы только что говорили, там, в доме?

— О Барни.

— Ах да, — отзывается он, довольный, что я вспомнил. — Точно. А я тебе говорил, что мы служили вместе? В одной казарме и все такое?

— Ну да.

— Погоди, я тебе расскажу. Он был самый здоровенный во всей дивизии. Ну прям скала. Плечищи, как у быка. На нем даже бабкиделали.

Вилли обращается ко мне, но на самом деле говорит сам с собой. Он снова шагает впереди, стараясь вести меня по не слишком заснеженным местам, чтобы не пришлось возвращаться назад. Вдалеке уже виднеется железнодорожная насыпь.

— Что значит «делали бабки»?

— Да спорили на него. Когда новобранцев привозили. Он разрывал банки из-под оливок голыми руками.

— Банки из-под оливок?

— Он обожал оливки. Все время их покупал. Так вот, он засовывал руку внутрь… — Не оборачиваясь, Вилли показывает, как рука входит в банку. — А потом растопыривал пальцы. — Его кулак с трудом разжимается, словно преодолевая сопротивление. — И крак! Банка разрывалась. — Вилли останавливается, чтобы оценить произведенный эффект. Он любит производить впечатление. — И ни разу не порезался. Настоящий бычара, я же тебе говорю!