Хромая дама: Нерассказанная история женщины – тайного агента периода Второй мировой войны - Пернелл Соня

Однако самым большим успехом Вирджинии было, пожалуй, проникновение в Сюрте – «эрзац-гестапо»[95], устроившее ловушку на Вилле де Буа и отследившее с помощью «языков» перехваченные радиосигналы. Она нашла и завербовала идеалистичного и красивого тридцатилетнего корсиканского офицера по имени Марсель Леччиа, который жил в Лиможе. Затем удивительным образом завербовала одновременно его ассистента (Элизе Аллара) и начальника (Леона Гута). Теперь она могла надеяться на предупреждения о будущих ловушках, подобных засаде на Вилле де Буа, а также на снисхождение Сюрте к тем ее агентам, которых им все-таки удалось поймать.

Многие люди – заводские рабочие, железнодорожники, полицейские, правительственные чиновники и домохозяйки – начали постепенно набираться смелости, чтобы подойти к красивой женщине с сильным американским акцентом и предложить ей помощь. Они были воодушевлены тем, что она приехала из страны, бывшей в те мрачные дни маяком свободы и либеральной демократии. «Ей помогало то, что она была американкой: люди могли открыто говорить ей о своих чувствах», – отметил впечатленный Вирджинией Бен Кауберн, которого она считала самым блестящим агентом УСО. Хотя во Франции он был с временной миссией, Кауберн часто навещал ее и с изумлением наблюдал, как местные жители добровольно приходили к Вирджинии, обеспечивая неуклонно растущий поток «полезных контактов»[96]. Она постепенно подрывала основы правительства режима Виши и разрушала стройную систему привитой французам покорности. Она завербовала больше людей, чем любой другой агент, к тому же на более значимых территориях. Неожиданно у нее появились связи практически во всех ключевых структурах Франции. Лучшего амбассадора британского присутствия или борца во имя Сопротивления, чем Вирджиния, нельзя было и придумать – очаровательная, но в то же время решительная и не терпящая возражений. Деятельность союзников во Франции наконец вышла на новый уровень.

Однако с наступлением зимы постоянные разъезды по снегу и слякоти стали, по словам самой Вирджинии, «суровым мероприятием, к которому нельзя было относиться легкомысленно, губительное для слабых и утомительное даже для самых сильных»[97]. Немцы реквизировали у железнодорожных компаний весь современный подвижной состав, оставив только устаревшие локомотивы: медленные, грязные, часто ломавшиеся и не отапливаемые. Поездка протяженностью всего пару сотен миль[98] могла занять целый день. Расписание поездов было значительно урезано по сравнению с довоенным временем, а достать бензин для своих автомобилей могли немногие. Так что вагоны, рассказывала Вирджиния, были «невероятно переполнены и выглядели как мозговой штурм в студии Уолта Диснея»: люди вжимались в окна и стояли в дверях, не давая им закрыться как следует. Иногда Вирджинии приходилось буквально висеть в дверном проеме, будучи практически на волосок от смерти (или того, что Вирджиния называла «пустотой»), в течение нескольких часов подряд, отчаянно цепляясь за руку совершенно незнакомого человека внутри вагона. Некоторые женщины стали подкладывать под одежду подушечки, надеясь, что попутчики сжалятся над беременной и уступят место, но даже эта уловка часто не срабатывала, поскольку «атмосфера была пропитана холодным унынием и подозрением. Никто ни с кем не разговаривал»[99]. Иногда лишь пара таблеток бензедрина из быстро истощающихся запасов Вирджинии давала ей силы идти дальше.

Вирджиния в полной мере пользовалась своим журналистским статусом и неофициальной протекцией полиции – по крайней мере в Лионе, – чтобы объяснить свои разъезды и ненормированный рабочий день. Она продолжала писать статьи как можно чаще, чтобы сохранить свое прикрытие, и редакторы газеты были настолько ей довольны, что предложили премию в 1000 франков. Более деликатные статьи о политических новостях не публиковались, а сразу же отправлялись прямиком в УСО, чтобы не привлекать к их автору внимания. Тем не менее, было одно исключение: 24 ноября в «Нью-Йорк пост» вышла статья из Лиона, рассказавшая миру о растущей угрозе репрессий Виши против евреев.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Ради собственной безопасности Вирджиния избегала в статьях прямых оценок, но ей было трудно скрывать свой гнев по поводу обращения с евреями: им был закрыт доступ к большинству престижных или влиятельных профессий. Евреям было запрещено работать банкирами, биржевыми маклерами, рекламными агентами, торговцами или агентами по недвижимости, или даже работать в театре, кино или прессе. Вирджиния цитировала «одного высококвалифицированного государственного чиновника», который сказал: «Лучше предотвратить, чем подавлять», – и предупреждал, что в ближайшем будущем стоит ожидать еще более жестких законов.

Даже несмотря на осторожность Вирджинии в текстах, ее постоянные скитания были связаны с неизбежным риском. Поезда внезапно досматривали полицейские, иногда при поддержке гестапо, особенно скоростной поезд до Марселя. Самым безопасным вариантом было держать компрометирующие документы (содержащие слишком длинные сообщения, чтобы их можно было запомнить, или, например, технические детали потенциальных целей саботажа) в одной руке. Это означало, что их можно было легко засунуть между подушками сидений, выбросить на дорогу или даже съесть, если придется. Некоторые агенты держали крошечные зеркала рядом с окном, чтобы на каждой станции видеть, кто заходит в вагон, и заранее знать о потенциальных проблемах. Вирджиния заметила, что полиция безопасности больше всего интересовалась самыми дешевыми местами, поэтому она позаботилась о том, чтобы бронировать билеты в первом классе. Она запоминала адрес того места, куда направлялась, а не записывала его, и у нее всегда была готова убедительная отработанная и отрепетированная причина, зачем она туда ехала. Тем не менее каждое путешествие представляло смертельную опасность, а деревянная нога исключала последнее средство, доступное другим, – спрыгнуть с поезда и бежать в укрытие. К тому же контакты Вирджинии могли оказаться двойными агентами или предателями, или их могли поймать и подвергнуть пыткам, так что всегда был риск, что на встрече вместо них вдруг появятся Сюрте или гестапо.

Возможно, хуже всего было возвращение в гостиничный номер в Лионе. Температура на улице упала до пятнадцати градусов ниже нуля, без отопления в комнате Вирджинии было немногим теплее, и ей приходилось затыкать окна от сквозняков старыми тряпками и подкладывать под одежду газеты (которые шуршали при каждом движении), чтобы согреться. В трубах иногда была горячая вода, но только утром по воскресеньям. К счастью, школьные годы в Roland Park Country подготовили ее к холоду. Гораздо неприятнее было отсутствие мыла – ни для мытья, ни для стирки одежды и простыней, – так что все было не только холодным, но и грязным. Через некоторое время Вирджиния решила, что лучше носить темную одежду, на которой грязь будет не так видна, но это шло вразрез с ее природной брезгливостью. «Если бы вы смогли когда-нибудь прислать мне кусок мыла, – писала она в Лондон дипломатической почтой, – я была бы очень счастлива, и была бы гораздо чище»[100]. Она также была бы лучше защищена от первой эпидемии чесотки у человека за более чем столетие: путешествия в поездах рядом с другими недоедающими и немытыми пассажирами привели к широкому распространению болезни, – большинство людей чесались не переставая. Пожалуй, самой большой проблемой Вирджинии была нехватка специальных медицинских носков для культи – без них ее леденящие кровь поездки были еще более мучительными.

Проводя время в одиночестве в своих комнатах, агенты боролись со страхом, прислушиваясь к малейшим подозрительным звукам. Несмотря на дружеские отношения Вирджинии с местной полицией, ее необычная походка делала «Хромую Даму», или la dame qui boite, как некоторые ее теперь называли, довольно заметной фигурой. «Страх не утихал никогда, – откровенно вспоминал один из участников Сопротивления. – Страх за себя; страх быть осужденным; страх, что за вами будут следить, а вы об этом не будете знать; страх, что это „они“, когда на рассвете слышишь, или думаешь, что слышишь, как хлопает дверь или как кто-то поднимается по лестнице… Наконец, страх испугаться и не суметь преодолеть этот страх»[101]. Сопротивление требовало «одинокого мужества от мужчин и женщин, способных сражаться в одиночку»[102]. Один агент начал обедать перед зеркалом: в ход шло все, что могло помочь справиться с напряжением. Ибо никому, кроме собственного отражения в зеркале, нельзя было полностью доверять. В тылу врага преданность имела другое значение, и по сути это была преданность скорее идеалу, чем человеку или народу. Вирджиния слишком хорошо знала, что потеря бдительности за едой и выпивкой, даже среди других агентов или помощников, может стать фатальной. Все испытывали одиночество, все страстно желали поделиться своими мыслями и страхами; но выживание напрямую зависело от молчания. Однако для Вирджинии с тех пор, как она потеряла ногу, скрывать эмоции и рассчитывать только на себя стало второй натурой. И весь этот ужас и суматоха были все равно лучше, чем то чувство пустоты внутри. Она выполняла жизненно важную работу и делала это хорошо. У нее была роль. Хотя задержание в любую минуту было вполне реальной перспективой, Вирджиния никогда не чувствовала себя настолько свободной.