Ветвления судьбы Жоржа Коваля. Том II. Книга I - Юрий Александрович Лебедев

class="p1">И далее идёт перечисление евреев в Большом театре, в Ленинградской консерватории, в Московской филармонии, в отделах литературы и искусства редакций газет «Правда», «Известия», «Вечерняя Москва», «Литература и искусство» и в издательстве «Музгиз».

Комментируя этот документ, историк Г. В. Костырченко, обнаруживший его в архиве[9], сказал[10], что подготовил его руководитель этого Управления Георгий Александров.[11] Он и обозначил руководству страны и партии эту проблему. Но, по мнению Г. В. Костырченко, сам Сталин этот «чиновный энтузиазм» со стороны бюрократического слоя, приближенного к высшему эшелону власти, тогда не поддержал. Причина – резкая реакция авторитетной интеллигенции и еврейского и русского происхождения, болезненно воспринявшей эту инициативу.

Это была реакция не на начало какого-то нового курса, а на самодеятельность отдельных чиновников. Хотя нагнеталось это с самого верха, в том числе и самим Сталиным, но он держал этот процесс под контролем и умело дозировал его. Всё делалось негласно,[12] и те чиновники, которые «забегали вперёд», получали по рукам, «а иногда и по голове». Решал все Сталин. Пока шла война, пока были дружеские отношения с союзниками, ему было невыгодно, чтобы американские еврейские общины как-то реагировали на такие инициативы.

Характерным примером тогдашней ситуации с проявлением и оценкой антисемитизма является инцидент с композитором Б. Мокроусовым в ресторане Союза композиторов в сентябре 1944 г.

Его суть так излагалась в заявлении в Секретариат Союза композиторов, которое подписали «Композитор-орденоносец Лев ШВАРЦ, Композитор В. КРУЧИНИН, Композитор М. БЛАНТЕР, Лауреат Сталинской премии, профессор М[осковской] г[осударственной] к[онсерватории] Н. ИВАНОВ-РАДКЕВИЧ»:

«В понедельник вечером 18 сентября 1944 года мы оказались свидетелями возмутительной выходки Б. Мокроусова, позволившего себе в нашем присутствии и в присутствии ряда товарищей развить теорию о “России для русских”. Среди прочего запомнились выражения: “довольно жидовского царства”, “грузинский оргкомитет”, “бей жидов, спасай Россию” и т. п. Хотя хулиган был в нетрезвом виде, однако отчет в своих словах он себе отдавал…»[13]

Ирония судьбы проявилась в том, что заявление рассматривал Первый секретарь Московского обкома ВКП(б) А. С. Щербаков, адресат приведённой выше антисемитской «Докладной записки» Г. Ф. Александрова. И его резолюция (обязательная для исполнения начальником Управления агитации и пропаганды ЦК ВКП(б) Г. Ф. Александровым ☺!) звучала так:

«Александрову. Надо проследить, чтобы антисемита Мокроусова строго наказали».[14]

Но когда закончилась война горячая, началась холодная, и Сталин озаботился тем, что в Советском союзе, как ему казалось, вызревает пятая колонна, и одним из отрядов этой колонны могут быть представители еврейских националистов.

Началом системного кризиса межнациональных отношений в СССР можно считать тост Сталина на приеме в Кремле в честь командующих войсками Красной Армии 24 мая 1945 года.

Это был уже пятый тост Сталина на этом приёме, далеко за полночь (значит, не 24, а 25 мая!) и последний тост в этом застолье (всего присутствующими был произнесен 31 тост[15]). Вот как выглядит стенограмма этого выступления после правки её самим Сталиным:

07.01. Правка Сталина стенограммы его тоста на приёме в Кремле 24.05.45 г.[16]

Расшифровка этой стенограммы и очистка от позднейшей правки даёт следующий текст, который и услышали командующие войсками Красной Армии в ночь на 25 мая 1945 года в Кремле.

«Товарищи, разрешите мне поднять ещё один, последний тост. Я, как представитель нашего Советского Правительства, хотел бы поднять тост за здоровье нашего Советского народа и, прежде всего, русского народа. (Бурные, продолжительные аплодисменты, крики «ура»).

Я пью, прежде всего, за здоровье русского народа потому, что он является наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза.

Я пью за здоровье русского народа потому, что он заслужил в этой войне <нрз «авторитет»?>, заслужил звание, если хотите, руководящей силы нашего Советского Союза среди всех народов нашей страны.

Я пью за здоровье русского народа не только потому, что он – руководящий народ, но и потому, что у него имеется здравый смысл, обще-политический здравый смысл и терпение.

У нашего правительства было не мало ошибок, были у нас моменты отчаянного положения в 1941–42 г.г., когда наша армия отступала, покидала родные нам села и города Украины, Белоруссии, Молдавии, Ленинградской области, Карело-Финской республики, покидала, потому что не было другого выхода. Какой-нибудь другой народ мог бы сказать – ну вас к черту, вы не оправдали наших надежд, мы поставим другое правительство, которое заключит мир с Германией и обеспечит нам покой. Это могло случиться, имейте в виду.

Но русский народ на это не пошел, русский народ не пошел на компромисс, он оказал безграничное доверие нашему правительству. Повторяю, у нас были ошибки, первые два года наша армия вынуждена была отступать, выходило так, что не овладели событиями, не совладали с создавшимся положением.

Однако, русский народ верил, терпел, выжидал и надеялся, что мы все таки с событиями справимся.

Вот за это доверие нашему правительству, которое русский народ нам оказал, спасибо ему великое!

За здоровье русского народа! (бурные, долго несмолкающие аплодисменты)».[17]

В опубликованном варианте, после сталинской правки, вместо «здравого смысла» у русского народа появились «ум, стойкий характер и терпение»:

«Я пью, прежде всего, за здоровье русского народа потому, что он является наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза… Я поднимаю тост за здоровье русского народа не только потому, что он – руководящий народ, но и потому, что у него имеется ясный ум, стойкий характер и терпение».[18]

Когда я восстановил стенограмму, мне показалось, что сказанное, пусть и в торжественном, но всё же застолье (пятый тост глубоко заполночь!), это суждение было искренним и без особой «задней мысли».

Но довольно быстро какой-то из моих альтерверсальных двойников с помощью ныне вездесущего «демона Интернета» (других естественных причин «случайной» находки в сети я не вижу) показал мне, что при общении с наследием Сталина нужно быть очень осторожным в оценках искренности его поведения и высказываний.

Вот что говорит об этом Николай Трофимович Федоренко,[19] человек, имевший богатый опыт достаточно тесного общения с вождём, поскольку был личным переводчиком Сталина и Мао Цзедуна во время их длительных переговоров в Москве с 6 декабря 1949 года по 17 февраля 1950 года.

То, что общение было не только формальным, но и «бытовым», было обусловлено тем, что Мао Цзедун (и переводчик Федоренко, естественно!) жил на даче Сталина в Кунцево