При вечернем и утреннем свете - Дмитрий Сухарев (Сахаров)

Все васильки, васильки…

А. Апухтин

Мой дед Володя ПавловВеликий был актер.Неправда, что КачаловВолоде нос утер.Хоть Качалова из МХАТаНа руках народ носил,Зато дед поверх халатаНарукавники носил.Любому ль по плечуОдежка счетовода?А в ней-то вся свобода —Читаю, что хочу!

Мне было десять лет,И выше всех наградМне было, чтобы дедПромолвил:«Я вам рад.Откиньте всякий страхИ можете держать себя свободно,—Я разрешаю вам.Вы знаете, на дняхЯ королем был избран всенародно».

И мрак военной сводкиКуда-то отступал,Когда под рюмку водкиМне дед стихи читал.И балахон ВолодинМеня не угнетал:Был дед душой свободен,Осанкой — благороден,А голос густ и плотен —То бархат, то металл.

И я себя держалСвободнои дрожал,Гусиной кожей впитывая строки.

И помню до сих порТот васильковый взорИ те свободы первые уроки.

1980

Мы ушли от Никитских ворот

Во дворе 110-й московской школы стоит памятник ребятам, не вернувшимся с войны. Говорят, он поставлен на деньги, собранные жителями окрестных домов.

Напротив той церкви,Где Пушкин венчался,Мы снова застыли в строю.Едим, как в то утро,Глазами начальство,Не смотрим на школу свою,Отсюда, из сада,Мы с песней, как надо,Всем классом пошли под венец —С невестой костлявойНа глине кровавойВенчал нас навечно свинец.

А то, что у насНе по росту шинели,Так это по нашей вине:Мы попросту ростаНабрать не сумели,Добрать не успели к войне.Пускай неказисты,Зато не статисты —Мы танкам не дали пройти.Мы сделали дело,Мы — тело на тело —Ложились у них на пути.

Хоть мы из металла,Но нам не присталоТорчать у Москвы на виду:Мы не были трусы,Но были безусы,И место нам в школьном саду.К нам Пушкин приходитМолчать до рассвета,Во фраке стоит в темноте,А рядом во мраке,А возле поэта —Наташенька в белой фате.

1972

Мгновенье

В телефильме «Семнадцать мгновений весны»Промелькнуло мгновенье далекой войны,Припыленное давностью дня,И я понял, что я этот день узнаюИ что именно я на экране стою,И прожгло этой мыслью меня.

Хроникальные кадры, а фильм игровой,Настоящие бомбы, и грохот, и вой,Но, как некогда, снова, опятьОтодвинулась кровь, и умолкла война,И упала на нас, на меня тишина,Будто бомба, рванувшая вспять.

Там был я, и мой двор, и другие дворы,Меньше года осталось до мирной поры,А детали я мог позабыть.Не в начале войны и не в самом конце -Сколько нас на Садовом стояло кольце?Миллион человек, может быть.

Сколько их мимо нас под конвоем прошло?Я за давностью лет позабыл их число,Да казалось — и нет им числа.И не щурясь, не жмурясь, не хмуря бровей,Мы смотрели на воинство падших кровейБез особого вроде бы зла.

Мы стояли, никто головой не вертел,И никто говорить ничего не хотел,Мы смотрели — и только всего.И у старых старух, у последней черты,У предела безмолвья не дергались рты,И не крикнул никто ничего.

И старательно шли они — эта орда,И как будто спешили куда-то туда,Где хоть вдовы забьются в тоске!Но застыла Москва молчаливой вдовой,И застыли дома, как усталый конвой,И мгновенье застыло в Москве.

Долго длилось мгновенье, и мы, пацаны,В океане людском в океан тишиныПерелили до капли свою.Будешь фильм пересматривать — лучше смотриЭто мы, это Малая Дмитровка, 3,Это я там в народе стою.

1975

Песенка про художественную стрижку

Когда пошел я в первый класс,В тот самый год, в ту поруКостюмчик был в семье у нас,И был отцу он впору.Отец к нему, отец к немуПроникнут был заботой,С потертых сгибов бахромуОн стриг перед работой.

Я кончил школу, выбрил пухИ преуспел в науке,А мой отец, как вечный дух,Носил все те же брюки.Он по ночам писал, писалУчеными словами,А по утрам мундир спасал —Мудрил над рукавами.

Еще не знали мы тогда,Что можно жить иначе,Что это — бедные года,А будут побогаче.Как жили все, так жили мы,И всем штанов хватило,И эта стрижка бахромыОтца не тяготила.

Стригаль стрижет своих овец,Рантье стрижет купоны,А что стрижет он, мой отец?Сюртук и панталоны.Костюмом надо дорожить:Отгладь его, отчисти,И будет он тебе служить,А ты служи отчизне.

1973

Вспомните, ребята

Вспомните, ребята, поколение людейВ кепках довоенного покроя.Нас они любили,За руку водили,С ними мы скандалили порою.

И когда над ними грянул смертный гром,Нам судьба иное начертала —Нам, непризывному,Нам, неприписномуВоинству окрестного квартала.

Сирые метели след позамели,Все календари пооблетели,Годы нашей жизни как составы пролетели —Как же мы давно осиротели!

Вспомните, ребята,Вспомните, ребята,—Разве это выразить словами,Как они стоялиУ военкоматаС бритыми навечно головами.

Вспомним их сегодня всех до одного,Вымостивших страшную дорогу.Скоро, кроме нас, уже не будет никого,Кто вместе с ними слышал первую тревогу.

И когда над ними грянул смертный громТрубами районного оркестра,Мы глотали звукиЯрости и муки,Чтоб хотя бы музыка воскресла.

Вспомните, ребята,Вспомните, ребята,—Это только мы видали с вами,Как они шагалиОт военкоматаС бритыми навечно головами.

1977

Спасибо отцу

Спасибо отцу, не погибНа гибельной, страшной войне.А мог бы погибнуть вполне.

Спасибо отцу, не пропал,Лопаткой себя окопал,Мозгами, где надо, раскинул,Ногтями, что надо, наскреб —И выжил. Не сгибнул, не сгинул.И каску надвинул на лоб.

И чести своей не предал,И славы солдатской отведал,И мне безотцовщины не́ дал,Хлебнуть этой доли — не да́л.

А что не досталось емуПрямогов окопчикснаряда,За это спасиба не надо,За это спасибо — кому?

1979

Сорок два

Я лермонтовский возраст одолел,И пушкинского возраста пределОставил позади, и вот владеюТем возрастом, в котором мой отец,Расчета минометного боец,Угрюмо бил по зверю и злодею.

Отец мой в сорок лет владел брюшкомИ со стенокардией был знаком,Но в сорок два он стал как бог здоровыйЕму назначил сорок первый годЗаместо валидола — минометВосьмидесятидвухмиллиметровый.

Чтоб утвердить бессмертие строкой,Всего и нужно — воля да покой,Но мой отец был занят минометом;И в праведном бою за волю туОн утверждал опорную плиту,И глаз его на это был наметан.

И с грудою металла на спинеШагал он по великой той войне,Похрапывал, укутавшись в сугробы.И с горсткою металла на грудиВернулся он, и тут же пруд прудиК нему вернулось всяческой хворобы.

Отец кряхтел, но оказался слабПред полчищем своих сердечных жабИ потому уснул и не проснулся.Он юным был — надежды подавал,Он лысым стал — предмет преподавал,Но в сорок два — бессмертия коснулся.

1972

Ночные чтения