Когда я уйду - Колин Оукли

Мне хочется дать привычный ответ, как всякий раз, когда он критикует мою скучную органическую, напичканную антиоксидантами, ничего питательного не дающую диету: «И не хочу, чтобы он повторился».

Но сегодня у меня язык не поворачивается выговорить это.

Сегодня я должна открыть тайну, которую носила в душе почти двадцать четыре часа. С тех пор как вчера утром разговаривала по телефону с доктором Сандерсом. Потому что физически не способна произнести слова. Они застряли у меня в горле, как одна из противных шелушинок от попкорна, которые царапают нёбо и вызывают слезы на глазах.

Я обыскиваю углы собственного мозга, подбирая нужные слова…

Пришли результаты моей биопсии. Ничего хорошего.

Количество опухолевых маркеров повысилось. Хочешь, пообедаем сегодня вместе?

Помнишь, как в прошлом феврале мы устроили вечеринку в честь того, что я три года живу без рака и уже больше не должна сдавать анализы крови раз в полгода? Так вот…

Но я решаю обойтись жесткой холодной правдой. Потому что, как бы ни старался доктор смягчить удар своим «нужно сдать еще несколько анализов» и «давайте не паниковать, пока не поймем, с чем имеем дело», я знаю, что он имеет в виду ужасную, жуткую, ничего хорошего не предвещающую, очень скверную новость.

Я откашливаюсь.

– Знаешь, вчера звонил доктор Сандерс.

Я стою спиной к нему, но в комнате становится тихо, и я знаю, если обернусь и посмотрю, окажется, что ложка застыла на полпути между его ртом и миской, словно он ест сухой завтрак в кино и кто-то остановил картину, чтобы ответить на звонок или выйти в ванную.

– И? – спрашивает он наконец.

Я поворачиваюсь как раз вовремя, чтобы увидеть, как он опускает ложку в полупустую миску. Теперь он в замедленной съемке. А может, это я.

– Он вернулся, – говорю я как раз в тот момент, когда миска выскальзывает из его руки и водопад молока и «Фрут Лупс» каскадом льется по его ноге на пол.

– Дерьмо, – бурчит он, спрыгивая со стойки.

Я хватаю рулон бумажных полотенец с держателя и начинаю разматывать полотнища. Пока не получаю достаточно большой букет, чтобы промокнуть лужу. Потом нагибаюсь и принимаюсь за работу.

– Давай я, – говорит Джек, вставая на колени рядом со мной. Я вручаю ему бумажный ворох.

Мы атакуем лужу молча и отгоняем Бенни, когда тот пытается лакать сладкое молоко. Я вижу, что Джек пытается осознать только что услышанное. Скоро он упрекнет меня в том, что не сказала ему раньше. Как я могла держать это в себе целых двадцать четыре часа?

Потом спросит, что именно сказал доктор Сандерс. Дословно. И я расскажу ему так, словно передаю последние соседские сплетни.

Он сказал.

А потом я сказала.

А потом он сказал.

Но пока что Джек будет впитывать. Размышлять. Осознавать. Пока мы бок о бок делаем все, чтобы убрать эту большую абсурдную лужу.

Прежде чем уйти в ветлечебницу, Джек целует меня в щеку, сжимает плечо и заглядывает в глаза.

– Дейзи! Все будет хорошо.

Я киваю.

– Не забудь свой ланч, – напоминаю я, подавая ему пакет из оберточной бумаги, в который вчера вечером положила сандвич с тунцом, плитку гранолы и несколько маленьких морковок. Он выходит через кухонную дверь, а я отправляюсь готовиться к новому дню. Только слышу, как скрипнула сетчатая дверь, открываясь и закрываясь за ним.

Вот что он хотел сказать:

– Ты не умрешь.

Но я знаю, что не умру. Прошел всего год с последнего, чистого анализа крови, и я даже не чувствовала опухоли, которую нашли на маммограмме, когда ощупывали и проверяли левую грудь, так что они наверняка обнаружили ее достаточно рано, как в первый раз. Анализы, которые я сдам завтра, только подтвердят, что у меня рак груди. Снова. Но это не означает, что все будет хорошо.

Я не хочу снова проходить это. Терпеть операцию. Или химиотерапию. Или облучение. Не хочу, чтобы у меня отняли год жизни, пока я подвергаюсь всему этому. Знаю, что веду себя, как капризный ребенок: топаю ногами, сжимаю кулаки и крепко жмурюсь, одна против всего мира. Не хочу! Не хочу! Не хочу! Да, понимаю, что должна быть благодарна. Если рассуждать о раке, я еще легко отделалась. Поэтому и стыжусь честно признаться в самом большом страхе: не хочу снова терять волосы.

Конечно, это пустое тщеславие и не имеет никакого значения, но я люблю свои волосы. И пока я в прошлый раз старалась быть «сильной лысой женщиной», если уж быть до конца честной, мне это совершенно не идет. Некоторые ухитряются даже без волос выглядеть стильно. Но я не одна из них. Моя шоколадная грива только отросла до плеч – волосы растут не так быстро, и они не такие блестящие, как когда-то, зато длинные. Это женственно. И я ценю их больше с тех пор, как однажды потеряла. Иногда я ловлю себя на том, что глажу их, почти мурлыча, как в тех случаях, когда глажу жесткий мех Бенни.

Хорошие волосы. Красивые волосы.

Оставайтесь, волосы.

Я также обожаю свои груди, поэтому и не позволила доктору Сандерсу отрезать их в тот раз. Многие женщины соглашаются на это. Главное – безопасность. Это всего лишь груди. Но мне было двадцать три. И я не хотела с ними расставаться. Почему рак не мог завестись в моих бедрах или моем вечно недостаточно плоском животе? Я бы с радостью рассталась со всем этим. Но, пожалуйста, ради бога, оставьте мои идеальные, задорные, заставляющие большинство мужчин делать стойку груди третьего размера!

Не то чтобы я приняла неверное медицинское решение. Сразу после того, как мне поставили диагноз, в «Тайм» вышла большая статья с результатами большого медицинского исследования в Хьюстоне. Оказалось, что процент выздоровления женщин, предпочитающих превентивную двойную мастэктомию, примерно равен числу женщин, не согласившихся на радикальную операцию. Я никогда не читаю «Тайм». Увидела статью по пути на лекцию по социологии преступлений, когда заглядывала через плечо студента, сидевшего рядом в автобусе. Я решила, что это знамение. И когда поговорила с доктором Сандерсом, тот согласился – хотя исследование было предварительным, результаты казались довольно убедительными. И что выбор за мной.

Не прошло и четырех лет, как я сижу здесь, и рак вернулся, а случайно увиденная журнальная статья уже не кажется перстом судьбы. И я, видимо, просто верила в то, во что хотела верить. Чтобы делать то, что хотела делать. Нужно было позволить отрезать обе груди. Не стоило быть такой тщеславной.

Я заканчиваю чистить зубы и в последний раз смотрюсь в зеркало.

Мои волосы.

Мои идеальные груди.

Я вдыхаю. Выдыхаю.

Это всего лишь рак.

Я люблю спокойствие утра. Я одна в доме, но наслаждаюсь напоминаниями о том, что я не одна в мире. Джек ушел, но его присутствие все еще ощутимо. Вмятина на постели, где его тело согревало простыни, манит меня. Может, стоит заползти в постель хотя бы на секунду? Что такого искушающего в незастеленной кровати?

Я противлюсь порыву, расправляю одеяло и разглаживаю морщинки. Потом взбиваю подушку Джека, стирая свидетельство крепкого ночного сна и оставляя постель готовой к дремоте сегодняшней ночи.

Собираю с пола у кровати три пары грязных носков и бросаю в корзину с бельем. Смотрю на открытый чемодан на полу, рядом с комодом. Каждый год мы с Джеком празднуем двенадцатое февраля – день, когда после месяцев химиотерапии и шести недель облучения позвонил доктор Сандерс и официально объявил меня избавленной от рака. В прошлом году на третью годовщину мы планировали обед в узком кругу для семьи и друзей в моем любимом ресторане. Джек должен был заказать отдельный кабинет в «Гарри Биссет», но в утро вечеринки, когда я позвонила спросить, нельзя ли принести с собой шампанское, управляющий сказал, что у него нет никакой записи о заказанном нами столике. Джек забыл.

«Серьезно, Джек? Обзвони всех и скажи, что вечеринка отменяется», – послала я эсэмэску, яростно тыча пальцем в каждую букву на моем несчастном айфоне. Когда я тем вечером подкатила к дому, все еще кипя гневом, я едва заметила машины, выстроившиеся на обочине нашей узкой улицы. Но когда я вошла через заднюю дверь, хор голосов весело прокричал: «Счастливой годовщины без рака!»

Мои широко раскрытые глаза вобрали жизнерадостные лица друзей и родных. Джек не только пригласил всех к нам на импровизированную пивную вечеринку, но заказал несколько подносов куриных крылышек от «Гатриз» и зажег дорогие свечи, которые я вынимаю только по особым случаям.

– Я люблю тебя, – произнес он одними губами с другого конца кухни, где наливал моей маме стакан белого зинфанделя – единственного вина, которое она пьет. Я кивнула, раскрасневшись от жары и оттого, что сердце было полно любви к моему рассеянному мужу, который, как кошка, каким-то образом всегда умудряется приземлиться на четыре лапы.

В этом году Джек удивил меня, объявив, что запланировал для нас однодневную поездку. Я редко провожу больше нескольких часов в компании моего заработавшегося мужа, одного из немногих сверхспособных индивидов, одновременно получающих и степень доктора ветеринарной медицины, и доктора философии в ветеринарной медицине, так что была особенно взволнована. Мы уезжаем через два дня, и моя половина маленького чемодана аккуратно упакована, свитера свернуты, джинсы сложены, нижнее белье и носки закинуты в сетчатый карман. Половина Джека пуста. Всю неделю по вечерам я напоминала ему о необходимости собраться, хотя знала, что он дотянет до последней минуты, а в субботу утром побросает в чемодан все как попало и обязательно забудет что-нибудь важное, вроде зубной щетки или раствора для контактных линз.