Слезы пасмурного неба - Евгений Магадеев

– Конец еще не близок, Захар. Но и сейчас Матушка, взирая на Вас, не плачет, а ликует. Вы думаете, ей угодно, чтобы каждого из нас увековечивали в камне? Сохраниться в памяти немногих, искренне благодарных тебе, – вот о чем большинство не посмеет и мечтать.

– Ну если Вы так считаете… Спасибо, Ярослав, – я прочел во взгляде мельника нездоровое облегчение; его наклонности фанатика нередко пугали меня. – К слову, я могу вдохновляться Вашим же примером. То, на что Вы указываете, – благодарность от немногих – тут мы схожи, хотя мне до Вас далеко, почти как до небес. Вы, фактически, правили бы народами, если б захотели, – так почему же отказались от такой возможности? Неужели Матушке претит Ваше величие? Не пытайтесь меня в этом убедить.

Я не сразу нашелся с ответом. Помогая монастырю на протяжении смуты, Захар нечаянно узнал обо мне кое-какие подробности, которые сам я предпочел бы не афишировать. Иногда мне начинало казаться, что его разуму под силу сложить картину воедино и в итоге сорвать покровы с моего главного секрета, – но нет, это было решительно невозможно. Даже допустив мысли, соответствующие действительности, любой неповрежденный ум тотчас отбросил бы их как совершенно неправдоподобные. Да и стоило ли мне бояться разоблачения? Вряд ли оно что-то изменило бы в моей жизни.

– Некоторые эпохи лучше не воскрешать и не тормошить, – уклончиво парировал я. – Да и посудите, в кого превратила бы меня власть? Уж не в подобие ли Первого брата?

При упоминании бога-посмешища болотно-зеленые щеки Захара одобрительно вздулись. Он явно повеселел, и я поспешил вернуть его к разговору о деле.

***

Наступление темноты не принесло досадных неожиданностей: сообразно полуденным дарам великодушная природа расщедрилась и на приятную, мягкую ночь. Радуясь этому обстоятельству, многие селяне без колебаний отложили сон ради лишней дюжины глотков изумительно свежего воздуха: облюбовав узенькие тропинки, пролегающие между добротными избами, повсюду слонялись парочки; откуда-то издалека слышалось непристойное заливистое песнопение, намекавшее на изобилие пива. Импровизированному хору вторили редкие энтузиасты, а дружинники, безмерно ликовавшие оттого, что более не надо нести службу под сенью проливного дождя, вовсе не спешили унять виновников дебоша, степенно прогуливаясь поодаль.

Даже в себе я ощущал подверженность общему настроению, хоть и старался собраться с мыслями, не дававшими особого повода для торжества. Смена деревенского старейшины прошла для некоторых жителей далеко не безболезненно – чего и следовало ожидать. Я не имел чести познакомиться с тем, кого законы вынудили отказаться от полномочий из-за подкравшейся старости, – поговаривали, что родня тут же оплатила ему долгосрочное пребывание на престижном курорте, – но юношу, занявшего место ветерана, мне однажды представляли. В ту пору он только-только докарабкался до мелкого поста в канцелярии префектуры, чем невероятно гордился; примерно тогда же его уличили во взяточничестве – столь же мелком, как и сам пост. Обязательные попытки замять эту скандальную ситуацию были близки к успеху, и даже непосредственное начальство ходатайствовало о милости префекта… но тут неожиданно проявился едва заметный пушок и на его руководящем рыльце, и проблему затоптали радикально, дабы заведомо избежать огласки. Надо сказать, удаление незадачливого бюрократа на почтенное расстояние, равно как и последующие сомнительные махинации, не особенно выручили префекта: в тот же месяц его раздавила в лепешку тяжело груженная повозка. Видимо, боги решили вмешаться и устроили собственный суд.

Жил новый старейшина в паре шагов от ратуши. История умалчивала, как это вышло: то ли случайно, то ли вследствие безудержных амбиций молодого чиновника; а может, недавнее назначение попросту не стало для него сюрпризом. Так или иначе, место было на зависть удачным, хотя многие заявили бы, что начальство далеко от народа – вполне буквально. Да и огромные бревенчатые хоромы, украшенные абстрактными расписными фигурками, смотрелись на фоне традиционного архитектурного аскетизма неуместно и даже вычурно. В относительно скромном палисаднике скучал единственный охранник, облаченный в форменную, но изрядно потрепанную жилетку. Он восседал на лавочке, откинувшись на стену хозяйского дома, и лениво мусолил во рту какую-то травинку, погруженный то ли в мечты о грядущих выходных, то ли в полудрему.

– Добрейший вечер! – обратился я к нему. – Не спит ли уважаемый старейшина?

В ответ последовало невнятное мычание, вынудившее меня повториться. Перестав жевать, охранник заявил:

– Не спит, наверное. Можете сами проверить.

Изнутри жилище оказалось неуютным: от неприлично просторных комнат веяло пустотой и унынием, а тускло мерцающие свечи будто бы жадно набрасывались на каждый порыв захудалого сквознячка, поскольку другого источника свежести тут не было. Меня сопроводили в зал, имевший почти кубическую форму, и предложили подождать, указав на причудливое кресло, обитое непонятным ярко-красным материалом.

Новоиспеченный старейшина почтил меня присутствием довольно скоро. В чопорном домашнем халате он выглядел поистине респектабельно, несмотря на незрелый возраст и чрезмерно раскованную походку, неподобающую уважаемому гражданину.

– А я знаю Вас, – начал он, только переступив порог. – Вы Ярослав. Мы встречались пару лет назад на приеме у префекта. Мне тогда еще было крайне любопытно, что завлекло монаха в такое светское место.

– Просветление и свет неразделимы, уважаемый, – нарочито слащаво проговорил я и почтительно склонил голову. – К сожалению, миряне часто об этом забывают.

– Вы здесь не ради высокопарных афоризмов, не так ли? Время уже позднее, не будем растрачивать его понапрасну.

– Прошу прощения, старейшина, явиться в такой час – непозволительно нагло с моей стороны. Но, боюсь, дело не терпит отлагательства.

– Что ж, я внимаю.

Глава деревни выжидающе застыл, уперев лапы в бока. Оторвавшись от жесткого сидения кресла, я выпрямился в полный рост, и наши взгляды пересеклись на одном уровне. О да, старейшина боялся; его потуги укрыться за пренебрежительной грубостью ничего не меняли: сосредоточенная морда бесхитростно выдавала всю изнанку. Очевидно, любопытство на предмет обыкновенного монаха, зачем-то приглашенного на прием, уже удовлетворили, – это в полной мере объяснило бы трепет.

– Вы в курсе, чем я занимался раньше, – мои слова должны были излучать угрозу, и в подтверждение того, что задумка реализована успешно, скулы парня безвольно дрогнули. – Раз так, то утруждаться ненужными переговорами – совершенно безыдейно, правда? Захара нельзя трогать. Остальных – тоже, но это не моя забота. Полагаю, мысли изложены ясно и дальнейшего развития не требуют.

– Более чем ясно, – безропотно согласился старейшина, как-то сразу повеселев: похоже, его душу терзали и куда худшие предчувствия. – Вам не следует более тревожиться по этому поводу.

– Приятно, что мы так легко достигли взаимопонимания.

С одобрением улыбнувшись, я примирительно похлопал хозяина дома по плечу и направился к выходу. В последний момент он воскликнул:

– Постойте! Вы ведь не бог, и Вас тоже можно покалечить или убить – ужели не страшно?

– Только не здесь, – отрезал я и, шумно хлопнув межкомнатными дверьми, заточил недобросовестного чиновника наедине с недосказанностью.

***

Каждое утро я начинал с одного и того же движения – поначалу, должно быть, осмысленно, но с годами все в большей степени машинально: едва раскроются глаза, я потрясал перед ними ладонью, дабы сонный разум убедился в обретении реальности. Цвет кожи, пусть и не самый здоровый по общепринятой мерке, однозначно не был зеленым, – а значит, я уже вышел из образа прямоходящей лягушки в мире себе подобных. Моя привычка к этой нескончаемой серии сновидений укоренилась до такой степени, что навязчивость ее не только не обременяла меня, но даже не вызывала ни малейшего беспокойства. Тем не менее надежда на понимание со стороны окружающих была утрачена давным-давно: детские рассказы и жалобы воспринимались как естественное проявление буйной фантазии; подростка, говорящего о своей недоказуемой и неопровержимой особенности, объявляли чудаком – и опасались. Я, пожалуй, вовремя бросил попытки кому-нибудь открыться, более не распространяясь о таинственной цепочке снов, неотличимых от яви в плане правдоподобности. По крайней мере, уже старшие классы школы обошлись без непрерывных насмешек и прочих аналогичных неприятностей.

Никогда я не докучал подобными бреднями также и Лене, хотя мы встречались уже два года и даже изредка заводили разговор о создании семьи. Бывало, мне хотелось поделиться с нею своими переживаниями из чуждого мира, но каждый раз меня что-то останавливало; причиной тому – вовсе не стремление оставаться для девушки правильным и нормальным, ее мнение все равно формировали какие-то неведомые факторы. Просто так повелось.