Песни и люди. О русской народной песне - Наталья Павловна Колпакова

дна карбаса, чтобы взгромоздиться на свой тугой, грязный, лопнувший с левого бока рюкзак.

Экспедиционная работа этого года закончена. Собрано много, очень много: А. М. Астахова записывала былины и заговоры, И. В. Карнаухова — сказки, С. С. Писарев — обряды и праздники, я — песни, частушки, причитания — все, чем могла нас порадовать богатая, щедрая, насыщенная древней русской народной культурой река Печора. Все это в записях, зарисовках и фотографиях плывет с нами в Ленинград, в институт, который уже не впервые отправляет своих сотрудников на поиски художественных сокровищ Русского Севера. В предыдущие три года мы побывали большой экспедицией в Заонежье, на Пинеге, на Мезени. Поездка этого года — самая дальняя, самая трудная из всех, проделанных нами; об этом красноречиво повествуют многочисленные дырки на протертых подошвах, полинявшие под грозами Печоры неказистые дорожные туалеты и многострадальные вещевые мешки, давно утратившие первозданную свежесть. Не перечесть всех наших дорожных приключений, всех преодоленных путевых трудностей; но не забыть и всех поразительных впечатлений от сурового и несказанно прекрасного Печорского края.

И не охватить сразу всех тех новых представлений о собранном материале, которые возникают у нас. Конечно, наблюдения над живым современным бытованием фольклора, над его разновидностями, художественным языком появились у всех нас давно, еще с первой экспедиции, и накапливались с каждой новой поездкой. Но в спешке и суматохе зимней работы, в процессе выполнения обязательных планов, подготовки материалов к печати и т. п. многое еще не обсуждалось в тесном товарищеском кругу достаточно обстоятельно и детально. Сейчас никакого другого дела у нас нет Самое время поговорить по душам о том, что волнует и захватывает в работе.

И беседа начинается. Она идет долго. Вскоре к нам присоединяется и Сергей Сергеич, который пересаживается с кормы тоже на дно карбаса. Время от времени вставляет свое не лишенное мудрости слово и дядя Ларион, которому предмет нашей беседы весьма близок.

— Дядя Ларион, — говорю я, — как вы считаете: песни, которые у вас на Печоре поются, все одинаково старые или нет?

Дядя Ларион усмехается в рыжую бороду.

— Ну как — все? Как можно, чтоб все! Нет, разные они.

— А которые, вы считаете, самые старые?

Дядя Ларион задумывается.

— Ну конечно, вот те, которые наши деды спокон веку пели: «виноградин» там разные, колядки… Свадебные опять же… Да те, которые в кругах девки по весне поют. Эти, пожалуй, постарше всех будут. Их и отцы, и матери наши пели. А еще есть солдатские старые, воинские..

— А вот такие, как «У ключа, ключа, у колодезя»? Или «Во бору сосна стоит»? Или «Сторонушка чужедальная»?

— Это все старинные песни, хорошие, — с чувством произносит наш собеседник, — уж больно они на голосах красивые. Я еще мальчонком был — помню, пела их бабушка моя с соседками.

— А «Чудный месяц плывет над рекою»?

На лице дяди Лариона изображается глубокое презрение:

— Ну, это что за песня! Это из новых. Эта, да еще «Хаз-Булат», да «Кругом, кругом обсиротела», да «Шумел камыш»… Таки песни только малосмысленным людям орать… Нет, это не песни! Старые-то гораздо красивее будут.

И дядя Ларион, помолчав, затягивает вполголоса:

Со Буянова да славна острова,

Эх, со того-то куста да со ракитова

Эх, подымалася птица да млад-ясён сокол.

Да подымался сокол ой да по поднебесью.

Высоко-то сокол да подымается,

Эх, выше лесу, сокол, да выше темного,

Эх, ниже облака ниже ходячего…

Мы с удовольствием слушаем. Голос дяди Лариона крепнет.

Эх, да опускался сокол да на сырой дуб,

Он и зрел-то, смотрел да на все стороны…

Ой, завидел-от сокол да реку, реку Смородину.

Эх, да что-то по той ли реке, реке Смородине,

Эх, расстилалися лужка, лужка широкие,

Лужка широкие, сами зеленые,

Эх, да вырастала трава, трава шелковая,

Эх, да расцветали цветы, цветы лазурьевы,

Эх, разнесло-то духи, духи малиновы,

Да не малиновы духи — духи анисовы…

Эх, да тут-то шли да прошли звери ой да лютые,

Ой, да не звери лютые, не волки серые, —

Еще шли-то, прошли да злые вороги…

Они шли-то лесами, несли сабли вострые,

Сабли вострые, ой да пушки, пушки медные…

— Чудесно, дядя Ларион! А дальше?

— А дальше — всё, — серьезно отвечает дядя Ларион, — бывает, боле-то сокол ничего и не видел. Только видел, как по хорошей земле да злые люди прошли.

— Дядя Ларион! Ну еще что-нибудь! Пожалуйста! И певец, подумав, затягивает медленно и спокойно:

У колодичка да-ле у глубокого,

Ой, чтой у ключика да-ле у холодного

Ой, молодой-то майор да-ле тут коня то-ле поил,

Эй, коня карего, ой да-ле сухопарого…

Ой, увидала его да-ле красна девица,

Ой, да за водой она пошла да-ле за холодною…

Ой, воду черпала, да-ле ведра ставила,

Ой, ведра ставила, да-ле с милым баяла,

Ой, с милым баяла, да-ле не добаяла…

Ой, то-ле стал-то парень девку подманивать,

Ой, стал подманивать да-ле подговаривать:

«Ой, ты-ле, девица, да-ле пойди замуж за меня.

Ой, мы поедем с тобой да-ле во Казань-город.

Ой, чтой Казань-то город да-ле на красы-то-ле стоит,

Ой, Казань-реченька да-ле медов* то-ле течет,

Ой, быстры ручейки да-ле сладки сахарны бежат,

Ой, на крутом бережку черны камешки лежат».

«Ой, ты не ври, да не ври, да не обманывай,

Я сама там была, сама видела:

Ой, что Казань-то город да-ле весь разбит-то стоит,

Ой, Казань-реченька да-ле кровяна то-ле течет,

Ой, быстры ручейки да-ле слезяны то-ле бежат,

Ой, на крутом бережку лежат головы,

Лежат головы то-ле все солдатские»…

После второй песни идет третья, за ней четвертая. Мы слушаем и не можем наслушаться: «это все старинные песни, хорошие»… И когда певец наконец умолкает, снова и снова поднимаются вопросы о русском народном песенном репертуаре, о певцах, об особенностях поэтического языка традиционной песенной лирики. И о том, кто поет, и о том, как поют. И о том, как надо песни слушать, записывать и печатать.

Наговорившись досыта, приворачиваем к берегу — разводить очередной костер и стряпать ужин: у нас с собой под лавкой едет туесок с холодной вареной картошкой, хлеб и изрядный кусок жутко благоухающей печорской «соленой рыбки». Анна Михайловна наливает в жестяную кружку кипяток из большого, бывшего