Стихотворения - Лев Мей

Первый — «объективный», празднично приподнятый и богато расцвеченный. Он эпически спокоен и тематически ограничен. Сюжеты и мотивы для него поэт черпает только из области, достойной, по его представлениям, поэтического воспроизведения. Здесь в «песнях красоте свободного певца» почти нет места самому автору и в очень малой степени присутствует современная ему действительность.

Второй — «субъективный», лирический — имеет совсем иную окраску. Это неприкрашенный мир чувств доброго, не очень удачливого и очень одинокого, неприкаянного человека. Поэт тут не «свободный певец», а труженик, причисляющий себя к «чернорабочей братии». Он «городская мышь», «питерщик», грезящий подчас привольем чужих поместий, тоскующий по любви, сочувствию, независимости. Здесь есть место его человеческим грехам и каким-то туманным надеждам на лучшее будущее для народа. Этот мир не широк, не ярок, но искренен и гуманен.

Конечно, такое деление творчества поэта условно. Прежде всего оно не учитывает его эволюции, в которой немаловажную роль сыграло общественное движение 1860-х годов и вызванный им расцвет реалистической литературы. Самое возникновение «субъективного» мира Мея почти полностью относится ко второй половине 1850-х годов, и в это же время в его «песни красоте» начинает проникать современная действительность. И все-таки эти два мира поэзии Мея реально существуют, и между ними проходит достаточно четкая грань.

Отделение мира поэтического от мира «житейской суеты» не новость в русской поэзии 1840-х годов и в романтической литературе вообще. Оно типично для «чистого искусства», к которому, в силу значительной отрешенности от «жгучих» вопросов современности, должен быть причислен и Мей.

Но у Мея привычной коллизии этих двух миров уже нет. Правда, он воспринимает мир обыденный как нечто глубоко личное, домашнее, но и не отвергает, не осмеивает его во имя мира идеального. Это ново и является шагом вперед по сравнению с романтической традицией.

Не традиционно и содержание «объективных» произведений Мея. Несмотря на различие тем и сюжетов, они образуют довольно устойчивое единство, которое не было до конца разрушено эволюцией поэта. В основе его лежит интерес Мея к национальному характеру и нравам различных народов, запечатленным в истории, фольклоре и искусстве. Корни данного интереса, несомненно, надо искать в московском периоде жизни поэта.

Современные исследователи справедливо ограничивают влияние на Мея славянофильских идей. Конечно, в его художественном становлении сыграли роль и другие факторы: например, кризис романтизма или характерное для той поры внимание общества к проблемам истории и народности, которое было связано с размышлениями о дальнейших исторических путях России и подогревалось успехами русской историографии в эти годы.

Но не следует и приуменьшать идейного воздействия на Мея лагеря «славян», куда его естественно привлекли пристрастие к русской «старине» и народной поэзии. Естественно также, что его устроил именно тот теоретически смягченный, «охудожествленный» вариант славянофильства, который могла ему предложить «молодая редакция» «Москвитянина» (А. Н. Островский, Е. Н. Эдельсон, Т. И. Филиппов, Ап. Григорьев и др.). Ее члены не разделяли воинствующего консерватизма Погодина, и всех их объединяла — что оказалось особенно важным для Мея — любовь к русскому народному быту и творчеству, а также некоторая идеализация патриархального уклада. Поэту было близко и распространенное в этом кругу представление о неизменности основ национальной жизни и национального характера.

В поисках коренного и самобытного в русской жизни они обращаются то к купечеству, то к крестьянству и допетровскому периоду русской истории, а главное — к устной народной поэзии. Хотя здесь различали в народной песне не только жалобу, но и удаль, преобладающей чертой русской натуры, определяющей нравственный облик человека, считали покорность и смирение.

Реконструируя впоследствии национальный быт и характер, Мей опирался и на труды близких к славянофильским кругам ученых-историков и филологов (И. Е. Забелин, Ф. И. Буслаев и др.).

Особую роль в формировании исторических взглядов Мея, который не был последовательным славянофилом, сыграл С. М. Соловьев, один из создателей «государственной» исторической школы. В политическом отношении Соловьев был сторонником умеренных реформ. Наибольшее внимание он уделял эпохам становления и укрепления русской государственности, в первую очередь московскому периоду русской истории, последнему акту борьбы «вечевых» и «княжеских» городов.

Влияние основных идей Соловьева заметнее всего сказалось в драмах Мея, а некоторые частности его концепции (географическая среда как фактор, определяющий развитие народности) — в стихотворениях поэта.

3

Наиболее значительным произведением Мея конца 1840-х — первой половины 1850-х годов была «Царская невеста».

Она появилась в пору совершенного упадка русской исторической драматургии. Это было время между Пушкиным и Островским, когда в условиях реакции исторической темой завладели драматурги так называемой «ложно-величавой» школы. Н. В. Кукольник, Н. А. Полевой, Р. М. Зотов и другие заполнили сцену ура-патриотическими произведениями, где «народ» выводился только для прославления и утверждения монархической власти. Ходульные страсти и характеры, фальшиво простонародный и неумело архаизированный язык сочетались здесь с определенной сценической ловкостью, позволяющей произведениям такого рода удерживаться в театре.

На этом фоне «Царская невеста» была явлением из ряда вон выходящим. Она противостояла «ложно-величавой» традиции основными идеями и художественными принципами (хотя некоторые следы воздействия на пьесу современного ей репертуара можно было обнаружить: например, мелодраматизм).

Уже чистый живой русский язык, легкий свободный стих, большей частью достоверные бытовые подробности, а главное, правда характеров — произвели на современников впечатление свежести и были положительно оценены критикой. Недостатки пьесы (композиционная рыхлость, наличие «лишних» сцен, натянутость и мелодраматичность развязки) почти единодушно объяснялись неопытностью молодого драматурга.

Между тем очевидно, что достоинства и основные погрешности «Царской невесты» восходят к ее идейному замыслу, к специфике исторических и социальных воззрений Мея в эту пору.

Сюжет драмы был заимствован Меем у Карамзина, собравшего летописные рассказы о трагической судьбе третьей жены Ивана Грозного, Марфы Собакиной.

В пьесе две группы героев, два лагеря, противостоящих друг другу в социальном, бытовом и нравственном отношении. Первый — патриархальный мир купцов Собакиных, Сабуровых, бояр Лыковых; второй — порождение новой эпохи — опричники. В центре драмы два женских характера: «смиренный» (Марфа) и «удалой» (Любаша), подсказанные поэту народными песнями (он декларирует это в примечаниях к драме).

Марфа и ее жених Лыков гибнут в столкновении с враждебной их укладу и морали средой: непосредственные виновники их гибели — опричник Грязной и его бывшая возлюбленная Любаша. На первый взгляд здесь и заключается основная коллизия драмы: патриархальный мир и разрушающая его беспощадная историческая стихия. Однако дело обстоит сложнее.

В пьесе выносится приговор не только и не столько самодержавной государственности, несущей гибель национальным основам, сколько всякому произволу, всякому насилию над личностью, над человеческим чувством, в том числе и насилию патриархальных отношений.

Марфа в качестве царской невесты жертва не только утверждающего себя самодержавия, но и тех отношений, которые этой силой разрушались. Мей трактует покорность царской воле именно как черту патриархального мира. Собакин сам везет в Москву свою просватанную дочь, а молодой Лыков покорно готов «вручить» Марфу «царю и государю».

Отдавая из двух героинь явное предпочтение Марфе, поэт делает это не за смирение ее, добродетель патриархального мира, а скорее наоборот: за то, что Марфа вопреки «воле отчей», воле царской сохраняет верность своей любви и благородство в чувстве. И Любаша осуждается им не за то, что, проявив непокорство, нарушила нормы патриархальной семьи (Мей сочувствует этому), а потому, что в своей страстной борьбе за счастье она нарушает закон нравственный, начинает служить злу, жертвой которого является сама.

Это была определенно гуманистическая позиция, но вместе с тем расплывчатая и противоречивая.

Симптоматично, что оба центральных образа — женские. Положение русской женщины во времена Мея все еще оставалось трагичным, и «женский вопрос» относился к числу наболевших вопросов эпохи. Поэт сумел нащупать в прошлом коллизию, живой нитью связавшую драму с современной ему действительностью.