Фальшивые червонцы - Ариф Васильевич Сапаров

лицеистов времен Пушкина, а, скорей, зловещее змеиное шипенье, явно не имеющее ничего схожего с вольнолюбивыми лицейскими традициями. Шипенье антисоветское, раздраженное, старческое.

На Гороховой было известно, что у жительствующих в городе питомцев бывшего Императорского Лицея существует своя подпольная «касса взаимопомощи» с выборным правлением, что в дни лицейских праздников собираются они на домашние обеды по подписке, отстояв предварительно молебен в церкви Козьмы и Демьяна.

Удивительны были эти богослужения лицеистов двадцатых годов XX века. Ни Пушкина, ни Кюхельбекера добрым словом на них не поминали, хотя должны бы, казалось, с гордостью произносить славные их имена, украсившие лицейскую историю.

Поминали всякий раз махровых реакционеров и мракобесов, отличавшихся собачьим усердием на верноподданнической государевой службе, а специально заказанный молебен в день святого Николая Мирликийского, изрядно встревожив прихожан церкви лукавыми поповскими иносказаниями, осмелились посвятить «невинно умерщвленному» самодержцу всероссийскому Николаю II.

Осведомлены были чекисты, что на одном из домашних обедов, хватив горячительного, бывшие воспитанники Лицея с великим воодушевлением скандировали чьи-то стишки, сочиненные в подражание известному пушкинскому шедевру. Стишки были убогие, пакостные, с недвусмысленными антисоветскими намеками:

Сомкнется вновь наш тесный круг друзей,

Польются вновь родного гимна звуки...

Словом, поднабрался со временем целый ворох тревожных фактов и наблюдений. Надо было принимать какие-то меры.

Очень бы, конечно, эффективно малость вразумить не в меру ретивых любителей конспиративных штучек. Вызвать повесткой на Гороховую, вежливо и твердо потребовать объяснений.

Что это, дескать, за «касса взаимопомощи» создана вами в обход советских законов и кому она оказывает вспомоществование, если на балансе ее всего 23 рубля и 89 копеек? Растолкуйте также, сделайте милость, какой гимн изволите называть родным: быть может, «Боже, царя храни»? И вообще, милостивые государи, пора бы уж в условиях пролетарской диктатуры вести себя несколько скромней. Мы имеем возможность и достаточные основания любому из вас предъявить серьезный счет, но, как видите, не предъявляем, воздерживаемся. Следовательно, и вам нет резона нарываться на излишние осложнения. А стишки, кстати сказать, декламировались у вас скверные, явно графоманские. Просвещенной публике как-то не к лицу восхищаться столь дурным сочинительством...

Дала бы нужный эффект душеспасительная беседа, наверняка поубавила бы резвости. Но прежде чем отсылать повестки с приглашениями на Гороховую, следовало запастись уверенностью, что за всеми этими чудачествами не сокрыто нечто более существенное. Иначе только поможешь врагу, предупредишь об опасности.

Уверенности такой у Александра Ивановича не было, да и быть не могло. Напротив, чекистский опыт подсказывал, что на поверхности чаще всего бывают видны одни мелочишки, что изучать все надобно с должной основательностью и тогда, чем черт не шутит, может открыться истинная суть безобидных с виду явлений.

Вдобавок к тому в распоряжении Александра Ивановича имелись и кое-какие сведения из-за рубежа, невольно заставляющие призадуматься. Знал он, к примеру, что в Париже, на весьма конфиденциальном совещании руководящих деятелей белой эмиграции, довольно загадочное заявление сделано Владимиром Николаевичем Коковцевым. По словам бывшего царского премьер-министра, получалось, что наиболее весомую и хорошо организованную силу антисоветского подполья в Советском Союзе представляют лицейские его друзья и однокашники.

Иначе говоря, как ни расценивай все эти разрозненные и противоречивые факты, требовалась солидная проверка. По своему обыкновению, Александр Иванович начал ее с литературных источников. Высвободил вечерок от срочной работы, проконсультировался с многоопытными библиографами Публички и, выписав на свой абонемент груду тяжелых фолиантов, засел за ознакомление с историей лицейского образования в России.

Отобранные им книги были в дорогих кожаных переплетах, на великолепной веленевой бумаге, с иллюстрациями известных графиков. Сама их внешность заранее должна была внушать почтительное отношение к Императорскому Лицею и к благородным его воспитанникам, составлявшим государственную элиту.

С царскосельским периодом, как ни желательно было почитать о школьных годах великого поэта, Александр Иванович знакомиться не стал. Не хватало для этого времени, надо было торопиться, экономить каждый час. К тому же и перемены в жизни Лицея начинались лет тридцать спустя, примерно с середины девятнадцатого столетия, когда из зеленых кущ Царского Села перевели его в Санкт-Петербург, в специально выстроенное казенное здание на Каменноостровском проспекте.

Новый высочайше утвержденный лицейский устав круто обрывал коротенькую эпоху вольнолюбия и свободомыслия, не оставляя сомнений в истинном назначении этого аристократического учебного заведения. Отныне в задачу Императорского Лицея входило «воспитание благородного юношества для гражданской службы по всем частям, требующим высшего образования, преимущественно же для служения по Министерству внутренних дел».

Отпечатанные на плотной гербовой бумаге ежегодные списки выпускников Лицея наглядно подтверждали, что устав соблюдается с достаточным усердием и рвением. Бесчисленные Голицыны, Шереметевы, Путиловы, Гагарины, Белосельские перемежались в них только немецкими фамилиями, да и то с непременным баронским «фон». Для простонародья доступ в благородное юношество был закрыт наглухо.

Отыскались в списках и знакомые лица.

Прокурор Санкт-Петербургской судебной палаты Измайлов, тот самый, что требовал каторжных работ для Александра Ивановича Ланге, тоже, оказывается, происходил из лицейской братии. Выпуска 1889 года, Федор Федорович Измайлов, собственной, как говорится, персоной. С отличием кончил ученье, чертов дуболом, с похвальной грамотой.

В читальном зале библиотеки было тихо и не очень людно, как всегда в жаркие месяцы каникулярных отпусков.

За соседними столиками, перешептываясь и ловко перебрасываясь записочками, листали толстые тома трое юных рабфаковцев. Худые, изрядно отощавшие парни в дешевых рубахах из грубого полотна, называемых толстовками. Разгружали небось с утра вагоны в торговом порту, зарабатывали хлеб насущный, а теперь будут до закрытия читального зала корпеть над книгами. Двужильный, неунывающий народ эти рабфаковцы, бесстрашно атакующие твердыни науки. Посмотришь на них, и невольно придут на память молодые годы.

Коротенький судебный фарс при участии прокурора Измайлова открыл тогда шлагбаум к длительным заокеанским одиссеям Александра Ланге, имевшего партийную кличку Печатник. Точнее, не с суда начались они, эти одиссеи, прежде надо было отсидеть три года в одиночке, а выйдя на волю, чувствительно столкнуться с полицейским всевластием. Суд был первым толчком.

Прокурор запросил для него восемь лет каторги. Помимо того, еще и поражение в правах, а также последующую высылку под надзор полиции. С настырной старательностью обращал внимание господ присяжных заседателей на то обстоятельство, что числился Ланге в подпольной типографии не просто наборщиком, работающим ради куска хлеба, но и активно распространял нелегальные противоправительственные издания. Главное же, и это прокурор оценивал, как бесспорное доказательство злонамеренных деяний обвиняемого, пытался сотрудничать в марксистской газетке, публикуя свои корреспонденции под рубрикой «Письма с заводов».

Почтительное возражение адвоката, заметившего, что корреспонденции эти писаны не больно умелой рукой, вывело прокурора из равновесия. «Все они неумелые, господин адвокат! — закричал он в ярости, мгновенно утратив