Нарисованные герои - Владислав Крапивин

Так я писал в предисловии к циклу тех давних, ученических рассказов (некоторые из них до той поры не были даже напечатаны).

Жаль было не свою работу, не потраченные усилия, а персонажей. Тех девчонок и мальчишек, которые были друзьями моей юности. Они казались мне живыми. Когда я рисовал их – то словно делал фотографии. Я жил когда-то вместе с ними в придуманном мире, который мне хотелось сделать немного добрее, чем настоящий. Я благодарен был им за те радости и ту бодрость, которую они мне дарили. И чувствовал, что несправедливо прятать этих ребят в забвении навсегда…

Я исправил ошибку, напечатав наконец самые ранние рассказы. Но исправил не полностью.

Дело в том, что упомянутые рассказы при всех их недостатках были все же законченными. То есть написанными от начала до конца. А сколько их незавершенных (ох какое драматическое слово!) осталось в тетрадях, где полагалось строчить конспекты лекций, а я писал планы и отрывки будущих рассказов и повестей (и рисовал их героев).

Почему я не закончил эти вещи?

Сейчас, перечитывая написанные карандашом страницы (почерк тогда был еще вполне разборчив), я вижу, что почти каждый незаконченный рассказ или повесть могли получиться не хуже тех, что я заканчивал и печатал. Но тогда казалось – не выходит, никуда не годится, беспомощные сюжеты и косноязычность… А, скорее всего, просто не хватало терпения, умения заставить себя довести дело до конца, не было уверенности в своих авторских силах. С одной стороны творческие сомнения – вещь полезная. С другой – опасная, если ими терзаться ежедневно. Я терзался, и в результате оставлял одну незаконченную вещь за другой. В общем-то, невелика потеря для литературы. Но оказалось (потом, через много лет), что потеря есть для меня, для автора. Потому что персонажи недописанных рассказов и повестей стоят передо мной молчаливой шеренгой и смотрят с укором: «Что же ты? Мы были твоими друзьями, ты жил среди нас, разговаривал с нами, играл в наши игры, болел нашими горестями, радовался с нами… в конце концов существовал благодаря нам, потому что мы были рядом в трудные минуты. А потом нас бросил… Обещал нам друзей-читателей, а на самом деле оставил в неизвестности…».

Смешно, да? Чтобы литератора на старости лет грызла совесть за людей, которых никогда не было. За тех, кого он в молодые годы рисовал в тетрадках… Но вот так.

Я подумал, что самый правильный выход – перечитать прежние отрывки, планы, куски текстов, недописанные главы и соединить их как-то в одну вещь (повесть, воспоминания, очерки – что угодно). Хотя бы для себя. А, может быть, кому-то из читателей (тех, кто шлет мне письма и спрашивает: «Как вы начинали, как учились писать?») это будет тоже интересно. Хоть кому-то…

По крайней мере, не будет в душе виноватости, когда открываешь обветшавшие тетрадки и видишь там нарисованных Андрюшку, Олега, Сережу, Галку и моряка-космонавта по прозвищу Шкипер, таинственным путем попавшего на комическую станцию «Гнездо Нептуна»…

Облака возвращаются с запада

План этой повести написан в тетради с твердым, обтянутым желтой тканью переплетом, на котором стоит дата – 60 г . Судя по всему, это конец года, потому что там же черновики предисловия к дипломной работе, которую я защитил 16 марта шестьдесят первого года. Здесь же наброски маленькой повести «Я иду встречать брата», которую откладывал, откладывал, а затем написал за три дня… Ее-то написал, а вот «Облака…» так и остались в черновиках, набросках и отдельных эпизодах.

Я задумывал повесть о мальчишках послевоенного времени. Причем, это были не мои сверстники, а ребята постарше, хотя из той же компании, в которой крутился и я, будучи первоклассником, – четвероклассники и пятиклассники вроде моего соседа-приятеля Пашки Шаклина и его друзей.

В шестидесятом году все это было еще свежо в памяти – сорок шестой год, когда голод и неуют, оставшиеся от недавней войны, смешивались с радостью Победы и с горечью тех семей, в которые не вернулись отцы и сыновья…

Сделав себя чуть постарше, чем был в сорок шестом на самом деле, я повествовал о событиях от первого лица. Точнее от лица пятиклассника Митьки Вехова.

А начиналось все так…

Новичок появился в классе через пять минут после звонка.

– На первый раз мог бы и не опаздывать, – сказала историчка Эра Васильевна, которую с легкой руки старшеклассников все звали Эпохой.

Новичок промолчал.

– Садись с Веховым, – ткнула пальцем в мою сторону Эпоха.

Он пошел через класс. Тридцать две головы медленно поворачивались вслед за новичком. Шел он торопливо, чуть наклонив голову с темными, давно нестриженными волосами. На улице подтаивало, и большие подшитые вАлёнки мальчишки оставляли мокрые следы.

Я подвинулся. Новичок сел, сунул в парту потрепанную полевую сумку с веревкой вместо ремня и, подперев кулаком подбородок, стал слушать, что говорит Эпоха. Я сбоку видел его плотно сжатые губы, бровь, рассеченную маленьким белым шрамом, чуть прищуренный глаз.

Прошло несколько минут, и всем надоело разглядывать новенького.

На парту мне прыгнул скомканный клочок бумаги. «Митька, в животе пищит. Кусочка нет?» Я обернулся и помотал головой. Женька опустил глаза. Я посмотрел в другой угол класса, где сидел Лёвка Штейн, но вспомнил, что и он пришел сегодня без завтрака. Я вынул складной ножик с ручкой из коричневой пластмассы. Мне подарили его моряки из военного эшелона. Я положил нож на ладонь и ткнул локтем соседа.

– Хлеб есть?

– Ну? – спросил он.

– Меняем?

Он повернулся и осторожно провел ногтем по гладкой рукоятке. Потом сказал:

– Не надо.

– Не будь скотом, – прошептал я. – Женька Сергиенко потерял карточки. У них вся семья впроголодь…

Мне показалось, новичок не слушал. Но через несколько секунд он вынул из под парты и положил на колени сумку. Он достал из сумки плоский газетный сверточек. В нем оказались два ломтика хлеба, пересыпанные сахарным песком. Сахар растаял, газета промокла и расползлась.

– Возьми.

Я взял хлеб и протянул новичку ножик.

– Не надо, – снова сказал он.

Я разозлился.

– Нам так тоже ничего не надо. Понял?

– Кому вам ? – почему-то удивился он. Громкий голос Эпохи прервал спор.

– Вехов и новенький! Я выгоню! Что у вас под партой?

Мой сосед встал.

– Я достал учебник, – соврал он.

– Не время доставать, – учебник сказала Эпоха. Кстати! Как тебя зовут?

– Александр.

– А фамилия?

– Реген.

– С буквой «Т» на конце? – мигнув, спросила она.

– Без буквы «Т» на конце, – сказал новичок.

– Странно… Ты не эстонец? – зачем-то спросила Эпоха.

– Немец.

Три десятка лиц снова повернулись в нашу сторону.

Были у нас в классе украинцы, белорусы, евреи. Были таджик и латыш, поляк и калмык. Многих война закинула в наш сибирский городок. Но немцев мы видели только пленных, тех, что работали на стройках.

– Садись, – сказала Эра Васильевна.

…– Так и не взял нож? – спросил Лёвка Штейн, когда мы втроем возвращались из школы.

–Да. И хлеб обратно не взял…

– Мне сеструха из заводской библиотеки книжку приносила, – вдруг сказал Женька. – Про немецкого пацана. Он в Берлине против фашистов боролся. Мировая книжка…

– А «реген» по-немецки дождь, – сказал непонятно зачем Лёвка. Мы это и так знали. В этом учебном году все начали учить немецкий, и каждый помнил несколько десятков слов…

Через три дня после появления в классе новичка вернулся Борька Носов. Он был исключен из школы на неделю за курение на уроке, и теперь эти семь дней истекли.

Вместе с Борькой вернулся после очередной простуды Олег Стальский.

– Ноздря и Кнабе нарисовались, привет – сказал кто-то, когда длинный Борька и маленький Олег показались в дверях.

Борьку звали Ноздрей из-за фамилии. Олег получил свое прозвище за ярко-зеленый костюмчик, который прошлой осенью привез ему из Германии отец, военный врач. В первый же день, увидев на Олеге кургузый пиджачок с накладными карманами и штанишки выше колен, Алька Головкин из шестого «б» сказал:

– Настоящий дэр кнабе аус Дойчлянд. – Он это безобидно сказал, хотя и снисходительно (вы, мол, еще почти не нюхали немецкого, а мы уже). И добавил: – Фэрштеен?

К его разочарованию Лёвка сказал, что «фэршетеен» и объяснил нам, что «кнабе» – это «мальчик» по-немецки.

Здесь меня дотошные читатели могут упрекнуть: мол, с именами Ноздря и Кнабе (точнее «Дыркнаб») они встречались. Да, в повести «Тень Каравеллы». Дело в том, что, оставив мысли закончить «Облака…», я потом немало чего понадергал из этой недописанный вещи для других повестей и рассказов. (Не пропадать же строчкам и деталям, которые тогда мне казались более или менее удачными.) Так случалось с разными моими «незавершенными опусами». И я заранее прошу прощения за те случаи, когда теперь читатель станет на этих страницах обнаруживать что-то знакомое. Надеюсь, что это будет не столь уж часто.