Уважаемый господин М. - Герман Кох

– Мой муж – писатель, – сказала она. – Ему мешает шум.

Я пригласил ее войти, но она сделала лишь несколько шагов и остановилась в прихожей. Я видел, что она чуть подалась вперед, что она попыталась окинуть мою квартиру мимолетным взглядом. А я смотрел на ее лицо, одновременно что-то вдыхая – что-то такое, что не хотелось отпускать.

Через несколько часов, когда я уже собирался лечь спать и проходил через прихожую, этот запах все еще был там. Я долго простоял в темноте, пока не перестал его чувствовать. И во всяком случае я не открывал окна и двери, чтобы изгнать ее запах. Я терпеливо ждал, пока этот аромат сам выберет время, чтобы уйти.

Она и в самом деле уже не та девочка, которая приходила тогда взять у вас интервью для школьной газеты, в тот вечер я мог убедиться в этом воочию. Как же вы сами-то об этом сказали? «Однажды она пришла – с блокнотом под мышкой и целым списком вопросов, которые все еще так и не задала».

Каким был ее первый вопрос, после того как она переступила ваш порог? «Почему вы пишете»? Школьницы чаще всего спрашивают об этом. А что вы ответили? И что вы ответили бы на этот вопрос сейчас?

За столом вы обычно храните молчание. Не то чтобы я мог разобрать слова, если вы действительно беседуете, но голоса без труда проникают через потолок. Я слышу стук приборов по тарелкам, а летом, когда у вас открыты окна, мне даже слышно, как наполняются бокалы.

Пока ваш рот тщательно пережевывает пищу, голова остается в кабинете. Вы не можете рассказать, чем заняты. Жена не поймет, она же, в конце концов, женщина.

Так обычно проходят ваши ужины – в молчании, изредка нарушаемом вопросами. Я не слышу, что именно она спрашивает, я слышу, что она задает вопросы. Вопросы, на которые вы отвечаете движением головы.

Когда я не слышу ответа, вы делаете движение головой; сама голова в кабинете, говорить она не может, только двигаться.

Позже, когда вы поднимаетесь из-за стола, ваша жена наводит порядок, убирает бокалы и тарелки в посудомоечную машину. Потом она отправляется в комнату, выходящую окнами на улицу, где остается до тех пор, пока не приходит время ложиться спать.

Я все еще не понимаю, как она в одиночестве проводит часы в той комнате. Читает ли она книгу? Смотрит ли телевизор, убавив звук до самого тихого или вовсе выключив?

Часто я представляю себе, что она там просто сидит – женщина в кресле; жизнь, проходящая, как движутся стрелки часов, на которые никто не посмотрит, чтобы узнать время.

А между тем вы заметите, что я поставил музыку. Это точно не ваша музыка. Регулятор громкости на моем музыкальном центре стоит примерно так же, как в тот вечер, когда ваша жена пришла спросить, нельзя ли потише.

Я знаю, что вы в принципе не спуститесь вниз. Вам надо иметь возможность кого-нибудь послать, вы не из тех, кто спускается сам. Поэтому я поворачиваю регулятор еще немножко. И сейчас звук, я думаю, можно охарактеризовать как нарушение тишины и покоя в доме.

У меня нет никакого разработанного плана. Но так или иначе, а мне жаль, что такая красивая и молодая женщина засиживается в вашем обществе, что она в вашем обществе увядает.

Теперь я все-таки слышу звонок, вы оказались шустрее, чем я думал.

– Вы не могли бы сделать музыку потише?

Не буду даже пытаться описать ваше лицо, описание лиц я охотно предоставляю вам.

– Конечно, – говорю я.

Закрыв дверь прямо перед вашим лицом – вашим неописанным лицом, – я убавил звук. Потом повернул регулятор громкости обратно. Держу пари, что вы не спуститесь вниз еще раз.

Я угадал.

Завтра вы должны подписывать свои книги в магазине, я видел афишу с объявлением, висящую в витрине. Интересно, очередь будет длинная или нет? Или вообще не будет очереди? Иногда высокие стопки возле кассы не говорят совсем ни о чем. То идет дождь, то погода хорошая.

– Наверное, это из-за погоды, – скажет вам продавщица, если никто не придет.

И все же кто-то придет. Приду я.

Завтра увидимся.

3

Иногда я задаюсь вопросом, как она должна ощущаться, посредственность. Прежде всего я имею в виду, как она должна ощущаться изнутри, самим посредственным субъектом. В какой мере он сознает свою посредственность? Он сидит взаперти в собственной посредственной голове и стучится в двери и окна, чтобы его выпустили? И никто его никогда не услышит?

Часто представляю себе, как в страшном сне, отчаянный крик о помощи. Посредственный ум знает о существовании внешнего мира. Он улавливает запах травы, слышит, как ветер шелестит листвой деревьев, видит солнечный свет, проникающий через окна, – но он также знает, что обречен всю жизнь оставаться внутри.

А как обходится посредственный ум с этим знанием? Подбадривает ли он себя? Сознает ли он существование определенных границ, через которые ему не пробиться? Или он говорит себе, что все в порядке, ведь он же еще сегодня утром без каких-либо заметных усилий решил кроссворд из газеты?

По-моему, есть золотое правило, и оно гласит, что люди с умственными способностями выше средних никогда не будут о них говорить. Это как у миллионеров. Бывают миллионеры в джинсах и неряшливых рваных свитерах, а бывают миллионеры в спортивных машинах с откидным верхом. Цену этой спортивной машины любой может посмотреть в каталоге, но десять против одного, что неряшливый свитер мог бы оставить точно такую же спортивную машину на чай в ресторане.

Вы больше похожи на тех, что с открытой спортивной машиной. В дождь и ветер вы едете с откинутым верхом мимо террас на приморском бульваре. «У меня еще в дошкольном возрасте обнаружили исключительные умственные способности». Это тема, которая часто (слишком часто, без конца) повторяется в ваших произведениях и интервью. «Мой ай-кью чуть-чуть выше, чем у Альберта Эйнштейна». Я, наверное, могу продолжить: «Когда, как я, обладаешь такими умственными способностями, какие встречаются разве что у двух процентов населения…» – но зачем мне это делать? Есть женщины, которые вслух говорят, что все мужчины оборачиваются, когда они проходят мимо, а есть женщины, которым нет нужды это говорить.

Видели бы вы выражение собственного лица, когда похваляетесь своим интеллектом. Выражение лица и взгляд. Это взгляд зайца, который неправильно оценил расстояние до противоположной стороны скоростного шоссе – который слишком поздно осознал, что от налетающих вихрем фар уже невозможно увернуться. Взгляд человека, который ни секунды себе не верит, – иными словами, который до смерти боится, что при первом же каверзном вопросе будет разоблачен. Посредственный писатель осужден пожизненно. Он должен продолжать. Ему слишком поздно менять профессию. Он должен продолжать до самого печального конца. Пока за ним не придет смерть. Только смерть может избавить его от его посредственности.

Он пишет недурно, говорим мы о посредственном писателе. Его наивысшее достижение – выпустить недурно написанную книгу. Надо быть поистине посредственным, чтобы жить с таким знанием. Чтобы цепляться за такую жизнь, точнее сказать, только чтобы не быть мертвым.

Очередь в книжном магазине была вполне приличной. Сначала шел дождь, потом засветило солнце. Люди стояли до самой двери, но все-таки поместились внутри. Для автора бестселлера это не очередь. Это не очередь на улице, заворачивающая за угол, нет, обычная очередь, какую можно ожидать у писателя, внимание к которому последние десять лет снижается. Много женщин среднего возраста. И возраста гораздо выше среднего, должен я с сожалением сказать, – женщин, ради которых уже никто не обернется.

Я взял из стопки один экземпляр «Года освобождения» и пристроился в конец очереди. Передо мной стоял мужчина. Единственный мужчина, кроме меня. По всему было видно, что он стоял, как говорится, не сам по себе, а с женой, как мужья посещают вместе с женами ИКЕА или мебельный бульвар. Сначала такой муж терпеливо изображает интерес к ортопедическим кроватям или комодам, но уже скоро начинает тяжело вздыхать и бросает все более безнадежные взгляды в сторону касс и выхода, как собака, которая после долгой поездки в машине наконец чует лес.

Поэтому вашу книгу держала в руке его жена, а не он. У женщин больше времени, чем у мужчин. Выключив пылесос, они раскрывают книгу – вашу книгу – и начинают читать. И вечером в постели они все еще читают. Когда их муж поворачивается на бок и кладет руку им на живот, поближе к пупку или под грудью, они отталкивают эту руку. «Не мешай, еще одну главу», – говорят они и продолжают читать. То у женщин болит голова, то у них месячные, то они читают книгу.

Я опять не сделаю даже попытки описать ваше лицо. Лицо, которое вы подняли ко мне, когда я положил на столик свой экземпляр «Года освобождения». Достаточно заметить, что вы посмотрели на меня так, как смотрят на человека, которого когда-то видели разве что за прилавком. За прилавком аптеки, например, или за кассой, и вдруг эта девушка просто идет вам навстречу по улице: лицо знакомое, но неизвестно откуда. Без контекста прилавка, бритвенных лезвий и болеутоляющего узнать это лицо невозможно.