Жатва - Рафаэль Сабатини

Наверху, в гостиной, меблированной скромно, но тща shy;тельно прибранной, она принялась раздувать угасавший огонь. Приготовление ужина для мужа поглотило ее целиком.

Видаль не сводил с нее глаз, его лицо было озарено счастьем, источником которого было только то, что он находился с ней вместе. Когда стол был накрыт и он увидел скудную порцию хлеба и мяса, которую она получила, – паек, выделенный комитетом секции, сияние исчезло с его сурового лица.

– Боже правый! Это все, что нашлось у тебя в доме? Разве два человека могут насытиться этим?

Она рассмеялась.

– Не два, Жером. Это все тебе.

– Мне? Я не возьму ни крошки. Это твой паек, и для меня он все равно слишком мал. Даже воробей не насытится. Клянусь честью! Неужели в Париже-так плохо с продуктами?

– Это паек. Но существуют способы – правда запре shy;щенные – получить больше. У меня есть приятельница, перекупщица, которая приносит сюда каждый вечер яйца, масло и другие хорошие продукты. Мы услышим, когда она придет.

Она отворила окно настежь, чтобы не пропустить прихода торговки. Потом некоторое время возилась с глиняным горшком, и только когда ужин был полностью готов, она стала расспрашивать его об этом внезапном, без предупреждения, приезде. Он объяснил все по-солдатски коротко.

– У меня миссия, как выражаются гражданские, когда приезжают в армию. Генерал Дюмурье дал мне два задания. Первое – набрать рекрутов для подкрепления, требующегося в Голландии, и сопроводить их в армию. Это займет, вероятно, неделю. Второе – выступить перед Конвентом с обвинениями против собаки мошенника подрядчика, набивающего свои карманы общественными деньгами, когда солдаты голодают. Это я должен сделать завтра.

Ее лицо помрачнело.

– Неделя! – сказала она через минуту задумчиво. – Может быть, неделя. – Внезапно она взглянула на него с надеждой и страхом. – Но когда ты соберешься в Голландию, Жером, ты ведь не оставишь меня здесь?

Он положил руки ей на плечи и нежно взглянул ей в глаза.

– Ты поедешь со мной, малышка?

– Я должна, Жером. Я больше не смогу оставаться здесь, меня измучили страх и одиночество.

– Бедное дитя, – Он привлек ее к себе и погладил по щеке. – Будет так, как ты хочешь, если ты дейст shy;вительно хочешь этого. Но пойми, это будет кочевая жизнь.

– Пусть. Главное, я буду знать, что ты рядом, и иногда буду видеть тебя.

– Хорошо, твое желание – для меня закон. В конце концов, я же больше всего и выиграю от этого.

Он поцеловал ее, и она, счастливо смеясь, отбежала.

Анжель снова занялась горшком, а Жером подошел к открытому окну и выглянул наружу.

– Черт побери! – выругался он. – Вонь и шум от мастерских в Люксембургском дворце делают жизнь здесь невыносимой.

– И это самое малое из того, с чем мне приходится мириться, – ответила она. – Есть… – Анжель неожиданно замолчала и вскочила, тревожно прислушиваясь. – Вот! – воскликнула она.

Перекрывая грохот пушечной мастерской, раздался пронзительный голос:

– Белье и кружева! Белье и кружева!

Анжель открыла ящик комода и вынула из него небольшой рулончик ассигнатов, – бумажных денег Ре shy;спублики[7].

– Это та моя приятельница, о которой я тебе гово shy;рила, – сообщила она и поспешила к двери.

– Но она кричит «белье и кружева»!

Анжель рассмеялась.

– Так надо! Если бы она кричала «яйца и масло», то очень скоро оказалась бы в Консьержери[8].

Она сбежала вниз, открыла входную дверь и с порога молча, знаком подозвала женщину, шедшую вниз по улице с большим плетеным коробом на голове. Торговка контрабандным товаром поставила свою корзину на землю. Казалось, в ней действительно не было ничего, кроме белья и кружев. Но под тонким слоем постельного и столового белья был спрятан куда более драгоценный сейчас товар: яйца, масло, и даже пара цыплят и несколько батонов свежеиспеченного хлеба.

Анжель купила много всего. В этот вечер они закатят пир в честь возвращения Жерома. Цыпленок, полдюжины яиц, упаковка масла и пара батонов хлеба перекочевали в салфетку, которую она принесла с собой. Сделка произошла в тени навеса над входом, где они могли не опасаться соглядатаев, тем более что уже стемнело, к тому же многие в это время вели незаконную торговлю и также прятались по домам.

Анжель отсчитала ассигнаты на десять франков. Торг shy;овка замешкалась, чтобы привести в порядок корзину, затем взяла деньги одной рукой, а другой начала оты shy;скивать сдачу, как вдруг раздался дикий грохот, и совсем близко, не дальше чем у Сен-Сюльпис[9].

Торговка добавила к своей незаконной торговле еще одно, более тяжкое, преступление, выказав приверженность вере, которая была объявлена Республикой несуществу shy;ющей. Рукой, нашаривавшей сдачу, она торопливо пе shy;рекрестилась, и ее губы зашептали молитву Деве Марии. Анжель, напряженно прислушиваясь к зловещему шуму, благодарила небеса, что муж с нею.

Она слишком хорошо знала этот звук. Из всех прочих мрачных звуков, наполнявших Париж, этот был единст shy;венный, заставлявший ее замирать от страха, – у нее начиналось удушье, к горлу подкатывала тошнота, ее терзали видения юноши, чьи крики она слышала однажды ночью на улице Горшечников, по которой эти волки в человеческом обличье тащили его к фонарному столбу, потом повесили.

Торговка торопливо вернула Анжель ассигнаты.

– Оставьте их себе, гражданка, – пробормотала она. – Заплатите мне завтра или в следующий раз. Я побегу лучше, а то, пока сдачу ищу, как бы чего худого не случилось.

Но Анжель всунула деньги ей в руку.

– Оставьте их у себя, – возразила она. – Потом от shy;дадите сдачу. Торопитесь!

Женщина засунула бумажки за корсаж и подхватила корзину.

– Господи! – запричитала она. – Если они увидят ме shy;ня и то, что в корзине, – растерзают на клочки. – Она опять водрузила корзину на голову. – Это опасное занятие, гражданка. Но мы, бедные люди, должны делать то, что можем. Храни вас Господь!

И она удалилась в направлении Люксембургского дворца.

Тем временем с другого конца улицы, идущей от Сен-Сюльпис, приближался хор сиплых голосов. Они распевали в ритме марша о том, что всех аристократов ждет виселица[10].

Закрывая дверь, Анжель расслышала сквозь эту песню призыв к убийству, и, прежде чем ей пришло в голову, кто бы это мог быть, молодой человек влетел через порог, едва не сбив ее с ног, – она непременно упала бы, если бы не схватилась за притолоку. Оба были испуганы, но по-разному. Вбежавший человек, вскрикнув, отскочил в сторону, ему, видимо, показалось, что он попал в ловушку. Но, увидев, что имеет дело с женщиной, такой же испуганной, как и он сам, он воскликнул:

– Гражданка! Взываю к вашей жалости! К вашему добросердечию! – Он протягивал к ней руки. – Позвольте мне войти. Спрячьте, умоляю! По крайней мере разрешите остаться здесь, пока они не пройдут. Помилосердствуйте, во имя всемилостивой Матери всех нас!

Он умолял, сжавшись и содрогаясь от охватившего его ужаса, а она не могла произнести ни слова и только глядела на него. Преследователи молодого человека, судя по приближавшемуся топоту, были уже совсем близко.

Молодой человек был высок и строен, – разглядеть его лицо было невозможно, оно скрывалось в глубокой тени. На нем были белые нанковые панталоны, гессенские[11] башмаки и длинный светло-коричневый редингот[12]. Шляпа отсутствовала, и длинные пряди волос спадали на лицо, покрытое испариной страха.

– Они идут, – прошептал он с такой интонацией, что его шепот показался ей почти криком и напомнил о том юноше, которого повесили на фонаре прямо перед ее окном.

Казалось, он обречен. Его преследователи видели, как мужчина завернул за угол, и шумно направились следом, разгоряченные близостью добычи, как собаки-ищейки. Хриплые, отвратительные голоса и громыхание деревянных подошв их башмаков по булыжнику катились к дверям, у которых стояли беглец и гражданка Видаль.

– Боже милосердный! – воскликнул он. – Неужели вы согласитесь, чтобы меня растерзали у ваших ног? Сжаль shy;тесь, мадам! Сжальтесь!

Анжель полуобернулась и протянула руку к открытой двери.

– Входите! – прошептала она. – Быстрее! Подождите меня внутри. – Потом сказала: – Вот, возьмите это, – и вручила ему салфетку с продуктами.

Он, не мешкая, схватил сверток, влетел в темный дверной проем и исчез. Она тихо закрыла за ним дверь и затем с хладнокровием, которому сама удивлялась, вернулась на порог. Через минуту появились первые преследователи. Они замедлили шаг, потеряв след. Их было десятка два, примерно треть из них – женщины, грязные бесполые мегеры[13]. Пара уличных мальчишек – хилых, полуголодных и полуголых детей трущоб – были тут как тут, и на их физиономиях была написана жажда зрелища.

Вожак толпы, громила с нечесаной бородой, заросший рыжими космами, но в дорогой меховой шапке, зло уставился на Анжель налитыми кровью глазами и свирепо спросил: